На этом тусклом фоне педагогов, несших свое ярмо, как повинность, выгодно выделялись два человека — учитель истории, поляк Годзяцкий, и учитель русской литературы — Алексеев. Оба были молоды, помнили университетские записки, многое приводили из них, кое-что почитывали сами. Годзяцкий любил восполнять учебник Шульгина подробностями про культуру Древнего Востока и Греции. К сожалению, мы удержали его недолго. До сведения высшего начальства дошло, что, говоря о Сардонапале и Валтасаре, он, будто бы, любил вставлять слова: "Приятно пощипать императорского орла". Сам я этих слов от него не слышал, и он, может быть, никогда их. и не произносил, но так как на гимназическом совете он представлял собою неспокойный элемент, то его "подвели" и "упекли", т.е. попросту выгнали со службы. На место его был назначен учитель молчаливый, который по тому самому не мог подвергнуться подозрению в произнесении лишнего. Мы прошли с ним и средние века, и новое время все по тому же Шульгину, но с разметками, портившими этот в общем хороший учебник. Иногда учитель, будучи в духе, и в то же время не желая утруждать себя, вызывал лучших учеников и заставлял их отвечать урок. "Ковалевский, — говорил он, обращаясь ко мне, — расскажите нам о Вольтере и Руссо, вас этому, вероятно, обучил французский гувернер". И услышав от меня то немногое, что я знал об Эмиле или о Генриаде, он прочил мне в заключение блестящее будущее.
Учитель Алексеев был человек иного плана. Он увлекался своим предметом, но, к сожалению, предметом его увлечений было раскрытие "солярной системы" в нашем народном эпосе. Идя по следам Ореста Миллера, в свою очередь увлекшегося более знаменитым Максом Мюллером из Оксфорда, он убеждал нас в том, что Илья Муромец не кто другой, как сам Перун, а Владимир Красное Солнышко — бог, озаряющего землю светила — Хоре или Дажбог. Разделяя его уверенность, я все это с большой убежденностью изложил на экзамене в присутствии известного слависта Петра Лавровского и прибывшего для контроля попечителя Воскресенского. Последний был химик и, услышав нечто для его ушей необычное, он громко расхохотался, прибавляя: "Да вы с ума сошли". Лавровский вступился за меня и стал шептать что-то на ухо Воскресенскому. Последний смутился, покраснел и замолк, а мне поставили полную отметку. Вспоминая об этом на расстоянии чуть ли не полустолетия, я с удовольствием отвожу душу на этом смехе попечителя. На этот раз, вопреки поговорке, победа осталась на стороне смеющегося.
Целый год мы посвятили изучению старых и новых богатырей, да еще проповедям Луки Жидяты и Илариона Киевского. Многие из нас твердили наизусть "Слово о полку Игореве", а некоторые, зараженные, подобно мне, уже стремлением к ученому педантизму, знали, что рассказать и про Даниила Заточника и про Вассиана Рыло.
Немудрено, если, отведши столько времени на изучение былинного эпоса и древней письменности, наш учитель словесности принужден был по новой литературе довольствоваться одним литографированным учебником Линиченко, написанным, правда, слогом возвышенным и благородным, но мало рассудительным.
Время выпускного экзамена приближалось, а мы все еще сидели на "Россияде" Хераскова и "Душеньке" Богдановича. Приближавшийся юбилей Карамзина заставил нас заняться и "Бедной Лизой" и "Марьиной рощей". В качестве образца слога некоторые из нас заучивали следующие, невероятные по своей "напомаженности" периоды, доселе засевшие в моей памяти: "Она родилась тогда, когда природа, подобно любезной кокетке, убиралась, наряжалась в лучшее свое весеннее платье, белилась, румянилась пестрыми цветами, смотрела в зеркало вод прозрачных и завивала себе кудри на вершинах древесных" (т.е. май месяц).
Свободное копирование
