Пансионат для академиков вполне заслуживает названия ведьмятника. Но жили в этом скопище нечистых и чистые. И их большинство. А у иных нечистых чистые жены или никакие. А были Ксантипы всем на удивление. Чистые держались особняком и погоды не делали. Мусор плавал по поверхности, по бурной поверхности человеческого моря. А наичистейших среди скопища привилегированных нет. Да и не быть наичистейшему академиком или членом-корреспондентом Академии.
Представить себе Филатова, Любищева — о нем речь впереди — участниками предвыборных схваток с соперниками, с течением времени все более и более жестоких, абсолютно невозможно. Но и физиолога Ухтомского представить себе в этой ситуации так же невозможно. Князь Ухтомский был академиком. Двадцать лет он возглавлял кафедру физиологии Ленинградского университета. В Боровое он не поехал, хотя имел полную возможность. В августе 1942 года он умер в осажденном Ленинграде. Ему было 67 лет.
Алексей Алексеевич Ухтомский — потомок суздальских князей. Его род прослеживается в двенадцатом веке. Не думаю, чтобы Ухтомский, как и Филатов, был последователем Толстого. Он сам отродясь такой: старообрядец, аскет, искатель социальной справедливости. В мужицком одеянии Толстого — нечто маскарадное. Отец мой, вопреки карикатурному его изображению в газете «Ленинградский университет», под мужика не одевался, русские сапоги носил, считая их самой удобной обувью, но брюки в сапоги не заправлял, а под брюками и не разберешь, русские там сапоги или что, а так все обычное: пиджак, рубашка с галстуком. Карикатура передавала не его внешность, а идеологический, враждебный революции, смысл его книг.
Ухтомский неотличим от крестьянина. Он даже лекции читал в своей обычной одежде не то мужика, не то священника. Бороду «е брил. Женат он не был. О его жизни рассказывали легенды. Звучали они в ключе «Принца и нищего». Международный физиологический съезд проходил в 1936 году в Советском Союзе. Банкет в самом шикарном ресторане Москвы в гостинице «Метрополь». Швейцар ресторана преградил Ухтомскому путь: «Тут, папаша, дорогой ресторан». В 1939 году Академия праздновала восьмидесятилетие со дня выхода в свет «Происхождения видов» Дарвина. Заседание происходило в Институте философии Академии наук на Волхонке, в большом зале с партером и балконом. Докладывал академик Шмальгаузен. Перед началом заседания — я наблюдала с балкона — зал полон до отказа, впуск прекращен, впустили Ухтомского. Президиум еще не занял места на сцене. Молодой человек — распорядитель, впустивший Ухтомского, указал ему на пустые кресла на сцене: мол, идите, займите полагающееся вам по чину место в президиуме. Алексей Алексеевич понял иначе. Пошел в указанном направлении и сел на ступеньки лестницы, ведущей на сцену.
В 1973 году друг и ученица Ухтомского Е.И. Бронштейн-Шур опубликовала отрывки из писем Ухтомского. Чтобы проповедь альтруизма, глубоко и сердечно выраженная великим мечтателем, могла прозвучать со страниц журнала — это «Новый мир», номер один, — она приводит рассказ свидетелей о заседании в декабре 1941 года, где выступал Ухтомский. Заседание, посвященное пятидесятилетию сдачи Лениным государственных экзаменов, происходило в Ленинградском университете «под грохот обстрела и завывание сирены, когда в большом университетском коридоре были разбиты окна и лежали сугробы снега». Сохранился план речи Ухтомского. «Человека, который умел вносить всевозможное смягчение и глубокую гуманность в самые острые моменты рождающейся исторической стихии, — вот кого вспоминает сейчас университет», — говорил он.
Макиавелли на свой лад боролся с тиранией. В своем самиздатовском произведении Prince он высмеял пороки тиранов — последняя глава его наставления не в счет. Ухтомский и Филатов (а Филатов в своем трактате приводит пример альтруистического поведения Ленина) на свой лад старались «внести всевозможное смягчение и глубокую гуманность» в предельно жестокий строй своей страны... Подсказывали тирану, что есть добродетель, приписывая несуществующие свойства кумиру — безусловному официальному образцу для подражания.
Письма Ухтомского его ученице вполне разъясняют, почему он не покинул осажденный Ленинград и добровольно обрек себя на верную смерть. 15 мая 1927 года он писал: «...Странным для окружающей жизни я был всегда, всегда. Оттого-то и не мог в нее влиться. Всех любил, но ото всех был отдельно: любил людей, но не любил их склада жизни, ревниво и упорно не хотел жить так, как у них "принято". Никакой самый чуждый мне уклад жизни не мешал мне видеть и любить отдельных людей независимо от обстановки их жизни. Но обстановку их жизни — то, что у них "прилично и принято", — я очень не любил, видел в ней цепи и кандалы для самих этих людей и всеми силами уходил от этого. Жалею ли я об этом? Нет, не жалею!..»
Особенно скептически Ухтомский относился к людям науки. В письме от 6 апреля 1927 года читаем: «Иногда мне кажется, что сама ученая профессия порядочно искажает людей! В то время как натуралистическая наука сама по себе исполнена этим настроением широко открытых дверей и принятию возлюбленной реальности как она есть, «профессионалы науки», обыкновенно люди гордые, самолюбивые, завистливые, претенциозные, стало быть по существу маленькие и индивидуалистически настроенные, так легко впадают все в тот же солипсизм...»
Рвач-солипсист — таких среди академиков и их жен превеликое множество.
Свободное копирование
