День рождения - 4

* * *

От станции Океанская шлепаем по липкой лесной дороге по берегу Амурского залива. Места здесь дачные, мне знакомые. Не раз я с родителями приезжал сюда в гости и купаться. Вдоль дороги, в лесу, стоят разноцветные веселые домики - дачи - разные по размерам и архитектурным причудам. Еще недавно в распахнутые окна дач озорно выпрыгивали весёлые ритмы фокстротов с патефонных пластинок, под окнами цвели георгины, а в дачных садиках томные дачницы, с томиками стихов, покачиваясь в гамаках, изображали меланхолические грёзы. Во двориках дачек курился самоварный дым, а на задворках, на лесных полянах, до темноты раздавались азартные вскрики и хлестко звонкие молодецкие удары по волейбольному мячу. Потом среди дачек появилось длинное, угрюмое двухэтажное здание, выдержанное в классическом стиле советского... не барокко, а барака, под названием ДОЧ -- "Дом отдыха чекистов". А к осени этого года все дачи сменили хозяев: вместо арестованных партработников в них вселились начальники НКВД. И весь легкомысленно веселый дачный район стал называться по-советски зловеще: "зона". А полностью: "ВЗОР НКВД" (Выездная Зона Отдыха Работников НКВД). Только один дом, среди дач, самый огромный, старинный, с мансардой, бывший сиротский приют, оставался не заселенным и кто-то из пацанов хвастал, что видел там привидение со свечкой!

Как раз, во двор "дома с привидением" заводят нас. Во дворе, кроме дома, длинный флигель и маленькая котельная. Рядом с ней баня. На фасаде дома -- свежий плакат: "Все лучшее -- детям!" Наверное, под этим "лучшим" подразумеваются новенькие, свежепокрашенные, тюремные решетки на старинных окнах с нарядными наличниками. Слева у входной двери свежая учрежденческая вывеска: "СДПР" А внизу помельче: "Спецдетприемник НКВД г. Владивосток". Пока на крылечке отскребаем грязь с ног, милиционер нажимает на кнопку электрического звонка. Дверь открывается. А за дверью никого нет. Входим и топчемся в тёмном тамбуре.

-- Швыдче, швыдче! Не выстужайте! Заходьте, в дежурку! - доносится откуда-то сиплый, прокуренный голос. За входной деревянной дверью - еще дверь - решетчатая из железных прутьев. Как клетка в зверинце. Звонко лязгает за нами эта дверь, отсекая прошлую жизнь с пионерскими кострами, школой, родителями, свободой. Теперь мы, как в книжке про зоопарк: "Детки в клетке"! Дыхание перехватывает от кислой казенной вони, крепко сдобренной застоявшимся никотиновым угаром дешевых папирос. Комната длинная, полутемная. Скорее - коридор. Стены покрашены ядовито зеленой краской. Под окном стол с табличкой: "Дежурный СДПР НКВД".

Дежурный в голубой фуражке с красным околышем, под цвет таких же красных глаз, с расстёгнутой ширинкой, весь помятый, будто бы всю ночь хранился в скомканный под матрацем, молча указывает на неудобную скамейку прибитую вплотную к стене. Подписав бумагу, дежурный опять скрипит и лязгает железной решеткой, выпуская милиционеров. Мы озираемся. Дежурка похожа на коридор с окнами на обоих торцах. За одним окном - хоздвор, за другим - какой-то большой внутренний двор, обнесенный высоким забором, поверх которого три ряда колючей проволоки с наклоном вовнутрь. Наверное, для прогулок. Да-а уж, - о детях тут позаботились: есть "всё лучшее" из образцового тюремного набора!

Справа в дежурке - лестница в мансарду, а перед нами - еще одна зарешеченная дверь, запертая на засов. Сквозь решетку виден широкий полутёмный коридор, тускло освещенный светом через окошечки над дверями в коридоре. Оттуда доносится в дежурку слитный, многоголосый шум, как из потревоженного улья. Присмотревшись, вижу, как по коридору пацаны, как мураши, снуют. Туда, сюда и оттуда... чужие, непонятно деловые, загадочные... хотя... что уж тут загадочного! -- делом заняты: в туалет и оттуда -- все с полотенцами. Привстаю, делаю шаг к решетке, чтобы разглядеть пацанов...

-- Сидай на место! - рявкает дежурный. И утешает: -- Ще побачишь... до отрыжки!

Долго сидим на не удобной узкой скамейке, -- сзади вплотную стенка, ещё книга под курточкой мешает. А по коридору к дверной решетке пацан крадется. Я показываю ему мимикой - дежурный тут сидит. Пацан отвечает ладошкой: будь спок! А возле самой дверной решетки пацан... исчезает! Был тут и... нет!? А-а... там, сбоку, ниша... отсюда не видно... интересно, а что он там делает? Тут дежурный, увидев кого-то на хоздворе, стучит в окно, выскакивает на крыльцо. За решеткой двери нарисовывается этот пацан и шепчет, захлебываясь от торопливости:

-- Эй, новенькие! Давай сюда всё, что с воли! А то - отберут сейчас!

Я просовываю "Графа" сквозь крупную ячейку решетки. Другие двое проталкивают сквозь решетку свои свертки.

-- Не боИсь: у нас железно, как в сберкассе, будьте уверочки! Я, Мангуст, зуб ставлю! -- торопливо шепчет пацан, пряча в нише то, что мы передали. - Слушайте сюда! - продолжает Мангуст - сейчас с вами беседовать будут Таракан и Гнус -- начальник и старший воспитатель. Не верьте им -понтуют они, а что про родителей нагундят - лажа! -- чтобы вы на пацанов стучали... трынде их не верьте - они шестерки, мульку гонят, чтобы ссучить вас, сотворить дешевок! Крутите панты восьмёрками, но без бакланства! -- тут не школа - враз плюх навешают... Таракан с виду страшЕнный, а так он - ништяк. А Гнуса берегитесь! - это палач!... обученная падла... умеет издеваться! Но не дрейфь -- держи хвост морковкой!!...

Звякает входная дверь в тамбуре и Мангуст исчезает в нише. Входит дежурный. Подозрительно смотрит на наши просветлевшие физиономии, досадливо морщится и энергично сморкается в угол дежурки, а после долго, всесторонне обрабатывает пористый нос занавеской, заскорузлой от постоянного и разнообразного употребления. А в это время Мангуст, с нашими вещичками, линяет из ниши, показав ладошкой: "Будь спок! Порядок!". А мы, трое, впервые улыбаемся друг другу: "ништяк, не сдрейфим!" Не знаю, как с этим делом в других, более тихих портовых городах, вроде Одессы, но во Владике - самом южном городе России, -- такой круто юго-восточный климат, что тут дерутся все, всегда и везде, от детсадика до собеса. И обещание того, что бить будут, хотя и не радует, но и не пугает. Просто - мобилизует. Раз бить будут, значит, - живём! -- жизнь - путём и бьёт ключём. И всё по морде. Главное, чтобы у родителей был нормалёк, а мы-то пробьемся. Спасибо Мангусту - не дал скиснуть в простоквашу! Вот, дохнуло из душного коридора ветерком дружеского участия и стало ништяк -- за решеткой пацаны такие же. О нас беспокоятся. Будьте спок, -- мы не Павлики Морозовы!

Вдруг дежурный, резво вскакивает и, не дожидаясь звонка, отпирает дверную решетку в тамбур. Догадываемся: начальство идет! Шумно топоча, вваливаются двое. Впереди, громыхая давно не чищеными яловыми армейскими прохорями, вваливается громадный и толстый. За ним семенит, посверкивая и поскрипывая начищенными хромовыми сапожками - маленький, тощий. Не удостоив нас взглядом, взяв со стола дежурного бумагу, начальство величаво восходит по скрипучей лестнице в мансарду. Идут томительные минуты. Дверь наверху приоткрывается, оттуда скрипуче цедят:

-- Давай... по одному!..

-- Эй, ты, ушастик! - дежурный тычет пальцем в ближайшего к нему пацана и командует: -- Пшел наверх! Бехом!!

Долго, тревожно тянутся минуты. Наверху - тихо. Потом пацан что-то крикнул. Еще... еще раз!! Дверь наверху распахивается, пацан сбегает вниз, содрогаясь от рыданий. От боли пацаны так не плачут. Наверное, это от большой обиды. А сверху тот же голос каркает:

-- В карцер гадёныша!

Дежурный отпирает дверь чулана под лестницей в мансарду, подзатыльником препровождает туда пацана и запирает его там, в темноте.

-- Зараз ты! Рыжий! - дежурный небрежно тыкает державным перстом в меня. -- Швыдко! Бехом!!

В просторной мансарде, заставленной конторскими шкафами, за письменным столом, массивным, как бастион, восседают двое этих... чекистов. Над просторами необъятного стола триумфально возвышается громадная туша с крохотной лысой головкой, удлинённой книзу двойным подбородком. На голом, как полированном, набалдашнике пышно распускаются огромные, как у Буденного, усы. Наверное, на эти великолепные рыжие усы, ушли все соки, которые для мозгов предназначались, потому что усатая ряшка, лоснясь от жира и спеси, торжественно сияет высокомерной умственной глупостью. Только у очень глупых людей бывает на лицах такое демонстративно умное выражение. По рыжим усам узнаю: это - Таракан! Начальник СДПР.

У второго, который рядом, самая яркая черта, -- худоба. Она так неестественна, что говорить о его телосложении нелепо: у него - только теловычитание. А там, где у всех выпуклости, у него - плоско. Но особенно отвратна его мертвоглазость. Серовато белесые глаза, без выражения, бездушны, как у замороженной камбалы в магазине "Живая рыба". Это - старший воспитатель Гнус. Мое внимание так поглощено созерцанием мертвоглазости Гнуса, что не сразу доходит то, что откуда-то кто-то со мной пытается установить контакт для общения.

--... хлухой ты, падла, чо ль? Токо хлухих туточки нехватало! -- назойливо пищит тоненький голос и я оглядываюсь в поисках тетки, спрятанной в углу.

-- Чо завертелся? Тебя, - дундука пришибленного, -- тута спрашивають! Как фамилие?

Несоответствие этого писка с комплекцией Таракана столь разительно, что я по-идиотски начинаю лыбиться. А обращение: "дундук пришибленный" -- помогает мне плавно вписаться в поворот на роль малахольного. Запутываясь в моих бестолковых ответах, чекисты, всё-таки, выведывают ценную для НКВД информацию о моей фамилии, имени, даже о дате рождения! Сравнив её с той, которая в сопроводительной бумаге, оба, довольные, откидываются на спинки стульев: поработали - раскололи злыдня! Таракан разглаживает холёные усы и поочередно подкручивает каждый ус за кончик, как бы настраивая чуткие антенны. Насторожил усы на меня Таракан: где еще встретишь такое природное явление: рыжего идиота в красном галстуке! Ох, как симпатичен я Таракану! И щедро одаривает меня Таракан тускло-серой улыбкой зубного железа из-под великолепия золотисто рыжих усов.

-- Значица, именинничком к нам пожаловал тута? Проздравляю! А родителев твоих, понимаш, пришлось, тута, забрать. Если врах не сдается - делать шо? Понимаш? Сам знаш: лес рубят - щепки летят... то Вождь сказал! Любишь родителев? То-то. Толды секи: щас от тебя всё зависит! Яблоко от яблоньки... то-то... секешь?.. Нам тута подмогнёшь, а мы - твоим родителям подмогнём. Ты пацан сурьезный - при халстуке... Знашь про Павлика Морозова? Толды - договоримся, тута...

Закончив пережевывать в железных зубах тускло серый монолог, Таракан изображает железным оскалом дружелюбие и поглаживает усы, давая мне время ликовать от сексотной перспективы. И тут заговорил Гнус, решивший, что Таракан достаточно мне мозги запудрил. В отличие от суесловного Таракана, Гнус хрипло каркает без обиняков:

-- Короче. Докладывать мне про то, что видишь, слышишь, чуешь. Понятно? Кхе-кха... -- Достав из стола консервную банку, Гнус долго сплёвывает туда мерзко тягучий харчёк. -- Тут пацаны особенные, -- продолжает Гнус, любуясь харчком, -- враги народа. Чесы. Понятно? А ты чо такой культурный? Интеллигент? Или еврей? Так и говори! У нас этово-тово не скроешь!.. А чо ты такой ушлый -- при галстуке? Галстуки носить чесам - происхождение не позволяет... давай сюда!

Снимаю галстук, досадуя на то, что забыл его раньше выбросить. Гнус небрежно швыряет галстук в мусорную корзину, но промахивается. Звякает нарядный никелированный зажим галстука... а мама так заботливо выбирала его в магазине! -- и вдруг мне становится обидно... за пионерский галстук!! Чувствую, что краснею и злые слезы вот-вот брызнут из глаз, но не успеваю я ничего сказать Гнусу, -- меня опережает Таракан:

-- Ну-ну-ну! Разрюмился... Тута не пионерский отряд. А наоборот. Но раз в душе ты пионер, то долг пионерский сполняй! А шо ты тута хотишь быть пионером, -- ты этого того - при себе держи! Понимаш, будто ты, пионер в тылу враха! Ить чекисты кажин день -- в тылу враха. Особливо - в СССР. Ежли б мы не держали народ в ежовых рукавицах, все, зараз, в антисоветчиков перекинулись! То-то... А как ты нам сообчать будешь - так ет мы с тобой свяжемся... хучь через карцер. А окромя нас троих, сам знаш, никто про ет ни сном, ни духом... ни-ни... токо сам будь аккуратней, никому не доверяй! Всё втихую примечай: кто чем дышит, где какой непорядочек проклюнется? Понимаш? Да ты ж - не колхозник. Ушлый пацан - наскрозь хородской. Будь спок - сработаемся. Усек? - И Таракан подмигивает мне по-свойски, как единомышленнику. И во мне подпрыгивает желание подразнить Таракана. В школе я всех передразнивал, от Двучлена до Крысы.

-- Усё-ок, -- откликаюсь я эхом, оглядываясь заговорщически по сторонам, и сообщаю: -- В дежурке, понимаш, непорядочек... дежурный тута... с расстегнутой ширинкой... а отель толды... три буковки из слова "заштрихуй" выглядают... Понимаш? То-то и оно...

-- Ну, ты даё-ёшь... -- удивленно протягивает Таракан, простодушно дивясь моему скудоумию. Но пока тараканьи мозги работают со скоростью остановившегося будильника, под серой кожей Гнусовской чекистской морды суетятся, бегают злые живчики желваков. Поднимается Гнус со стула, ощерив желтые, не чищенные со дня рождения, и на вид-то вонючие зубы, но приступ кашля возвращает его к банке с харчками. А тем временем мой "стук" до Таракана доехал и зацепил. Подносит Тараканище к моему носу кулачище размером - ого-го! - с мой кумпол!... а для большего сходства, -- тоже с рыжими волосами.

-- Чем пахнет?!

-- Могилой... -- отвечаю я, уважительно ознакомившись с габаритами кулачища.

-- То ж то... задену - мокрое место! Ррразмажу, тварь!!

После неожиданного пинка, я, распахнув головой двери, лечу кубарем вниз по лестнице, опережая звук хриплого карканья сверху: "Следующий!"

Встаю на ноги. Руки трясутся, но нервные комки в груди и в горле - как рукой сняло. Злость - лучшее средство от горя! Глаза сухие -- ни слезинки! Чую -- шишка на лбу наливается спелой вишней... Ништяк! Оприходуем, как подарок от органов в день рождения! По мере расцветания шишки на лбу, увядает в душе вера в Сталина. Что же он, Всезнающий, про НКВД не знает??!

* * *

Пройдёт не так много дней и в ДПР-е, получу я ответ на этот вопрос. И пойму, что первая шишка в учреждении НКВД, -- та самая точка, которой закончилась моя жизнь в советском мире, осенённом вниманием и заботой Великого Вождя. И сегодня, пятого ноября тридцать седьмого года, не просто одиннадцатая дата моего рождения, а день рождения другого мировоззрения, заполненного ненавистью. И не только к Сталину, но и ко всему, что называется советским!

Конец репортажа 2.