Проработка уходит в песок, становится беззубой, вялой, потому именно теперь получает слово профессор В. П. Сафронов, заведующий кафедрой истории КПСС. Тут уж все становится серьезнее — имитация окончилась. На трибуне маленький горбун с хищным лицом и скрипучим голосом. Таких я видал, это редкий тип фанатика, за свой обком готовый в огонь и в воду. Впрочем, не следует забывать, что этот фанатизм оплачивается высоким окладом. Стоит ли подробно излагать его выступление? Сходных пошлостей вдосталь в любой «Литературной газете» 1946-1955 годов. Однако дело происходит в 1968-м, — это все меняет; к тому же «театр абсурда», с которым на этих страницах знакомится читатель, здесь, в сафроновской речи, доведен до апогея.
«Я не специалист, — хрипит Сафронов, — но автор задел за живое каждого советского человека, и я считаю своим гражданским долгом высказаться по поводу ряда принципиальных общенаучных вопросов, возникающих при чтении этой статьи. Нет, — вдруг загорается он, обращаясь в сторону Князьковой, — нет, дело не только в непосещении семинаров сети партпросвещения. (Голос звучит угрозой, в нем появляется металл.) Дело серьезнее. Почему нет у Эткинда единого методологического подхода к рассмотрению перевода? Почему, когда речь идет о прошлом, он обходится без марксистского анализа, без связи творчества писателей с социальными процессами? А как только он достигает современности, так, видите ли, появляются намеки на культ личности. Почему автор не видит подъема всей русской литературы, вызванного Великой Октябрьской революцией? Все это — неспроста. Разве ленинский принцип партийности литературы не относится к переводам? Разве русские переводы «Капитала» Маркса не свидетельствуют...»
(Мне не раз приходилось работать переводчиком-синхронистом; сидел я в кабинете перед микрофоном и слушал речи советских ораторов в наушники. Те из слушателей, кто знали оба языка, нередко удивлялись: как это он «переводит вперед», не дожидаясь, пока оратор договорит фразу или начнет следующую? И почему, предвосхищая их речи, он не ошибается? А ведь это — легче легкого: речи такого рода катятся по рельсам привычнейших штампов. Заранее ясен и ход мысли, и словесное оформление, и какие трафареты следуют друг за другом.)
«Переводная литература — острейший участок идеологической работы. Нельзя отрывать авторов оригиналов и авторов переводов от общественной действительности, определившей их мировоззрение. Автор путано и методологически неправильно объясняет творчество Пастернака. Автор приводит написанные в 1919 году «Заповеди переводчика» Гумилева. Но ведь очевидно, что после Великой Октябрьской социалистической революции важны заповеди не контрреволюционера Гумилева, а великого Ленина, — заповеди о том, что далеко не все надо и можно переводить. В современной международной обстановке следует не приводить «Заповеди» Гумилева, а сказать о прозорливости Ленина, который учил нас тому, что игра в демократизм расчищает почву для контрреволюции. (Вот она, проработочная эскалация: начав с александрийского стиха и пятистопного ямба, мы поднялись до игры в демократизм, до контрреволюции!) Да, для контрреволюции. Что значит — «русские поэты не могли выступать в оригинале?» (Тоже характерный прием: Сафронов придумал свою фразу и теперь сам же будет с ней воевать.) Какие поэты? Какие писатели? Если речь идет о Пастернаке, то его «Доктор Живаго» и не мог быть у нас переведен... (крики с места: «Издан!») Не мешайте, я знаю, что говорю: переведен. (С какого языка на какой? Но я молчу и записываю — чем глупее, тем лучше.) Вообще вся эта фраза нужна автору только ради него, Пастернака. В статье этот Пастернак подан как крупнейшая величина, его имя стоит рядом с Марксом. Надо присмотреться к статье повнимательнее, там есть еще одна мысль, выраженная, правда, скороговоркой: «В Советском Союзе уровень переводческого искусства поднялся даже выше, чем в Германии, стране перевода». Не о Германии ли тридцатых годов говорит Эткинд? О той Германии, где горели на кострах передовые поэты? О той Германии гитлеровского фашизма?..»
Свободное копирование
