Дело о фразе - 18

Эскалация продолжается: автора уже можно обвинять в том, что он проповедник гитлеризма. Оборвав на этой грозной ноте, Сафронов собирает бумажки, и, с торжеством оглядывая оробевший зал, покидает трибуну. Но кончить такой нотой и вообще Сафроновым проработку нельзя; это — не по правилам; еще нужен кто-то на амплуа «известного ученого». Слово получает знакомый читателю профессор Алексей Львович Григорьев, заведующий кафедрой зарубежной литературы, тот самый, который ровно двадцать лет назад делал в Университете доклад о моей кандидатской диссертации. Времена уже другие, и Григорьев другой — ему и тогда было стыдно, а уж теперь... Теперь он находит тонкий тактический ход. Да, он согласен, в статье есть противоречия, но они есть и во всем облике профессора Эткинда. Ведь он, Эткинд, непосредственный участник нашей литературной жизни, переводчик реалистических и сатирических пьес Брехта, — как же он, именно он, мог написать статью с таким глубоко ошибочным выводом? Он, несомненно, сам объяснит, даст должную оценку своей порочной фразе. Его мысль о том, что советские поэты ушли в профессиональный перевод, «не имея возможности...», просто ошибочна. Наше время — время небывалого расцвета переводческого искусства. Можно ли говорить об «уходе в перевод»? Вот в чем ошибка автора. Куда же поэты уходили? Ведь не какого-нибудь Эзру Паунда переводили они, а Данте, Шекспира, Гете, они обращались к высочайшим культурным ценностям. И это говорит Эткинд, который сам сделал такой вклад в нашу переводную литературу... Или вот о Маршаке — можно ли сказать, что Маршак ушел в перевод...»

(Тут уж ректор не выдерживает — обкомовцы будут недовольны! — и прерывает Григорьева: «Дело не в неудачной формулировке, а во всей концепции Эткинда. Как вы этого не понимаете?» Григорьев сбит с толку: ректор не одобряет, обком разгневается, но — вернуться к 1949 году? Нет, на слишком явную низость он уже не способен.)

Скороговоркой Григорьев бежит к концу: «Ошибка Эткинда тем более поражает, что в книгах и статьях он систематически борется с формализмом и антиисторичностью. А здесь — здесь он допускает такую серьезную недооценку советского художественного перевода! Ему необходимо углубленно заняться проблемами марксистско-ленинской эстетики».

(Сделав такой вывод, А. Л. Григорьев спускается в зап. Он стар, слаб, болен; зачем его подвергли этому испытанию? Он его выдержал, учитывая обстановку террора. Но если наши западные коллеги хотят знать, почему советские ученые чаще других умирают от инфарктов, пусть поставят себя на место профессора Григорьева — мирного кабинетного исследователя, вынужденного то и дело подвергаться нравственной пытке.)

Последним выступает профессор Борис Иванович Бурсов, один из главных козырей в руках устроителей.

(Бурсова знают на Западе — он автор многих книг о Толстом и Достоевском, о Белинском, Чернышевском и Горьком. Он и давний член редакционной коллегии «Библиотеки поэта», и председатель секции критиков и литературоведов в ленинградском Союзе писателей, и старый коммунист — мог ли он отказаться выступить?)

— «„Библиотека поэта" делает огромное культурное дело, она выпустила более двухсот книг, являющихся солидным вкладом в нашу культуру, но «Библиотека поэта» и пострадала больше других... Прежде члены редколлегии читали все готовившиеся к изданию рукописи, — на этот раз они оказались в стороне: мы не читали работу Эткинда и не обсуждали ее. Если бы все добросовестно выполняли свои обязанности, этого печального случая могло бы и не быть. В чем же причина политической ошибки Эткинда? Тут пытались дать разные объяснения: дескать, Эткинд ушел из институтского профсоюза в Союз писателей... Но ведь и Союз писателей — не богадельня (громкий смех в зале). Союз писателей таких случаев не пропускал никогда. Эткинд еще и там получит нахлобучку. Почему же все-таки это могло случиться? Эткинд умеет делать разные вещи, но в советской литературе он не специалист, в этой области он разбирается плохо, и его ввели в заблуждение высказывания некоторых поэтов. Как говорил Маяковский, «литература — не занятие для слабонервных». Самое скверное в таких делах — верхоглядство. Вот я недавно выпустил книгу «Национальное своеобразие русской литературы», там я кое-где говорю о Вольтере и Бальзаке; иностранных языков я не знаю, французскую литературу не изучал, и получается поверхностно. А Эткинд не знает советской литературы и так же поверхностен, когда до нее доходит. Это беда всех нас. Мне крайне неприятно осуждать моего старого товарища. Но, произнося самые суровые слова, я верю, что с его стороны не было злых намерений и что он допустил не столько политическую, сколько профессиональную ошибку».

(Речь Б. И. Бурсова можно не комментировать: она не до конца искренна, но человечна, и может быть, главное, чего хотел Бурсов — это противопоставить ожесточенно-непримиримому тону Сафронова тон спокойного размышления, сняв абсурдные, жизненно опасные обвинения, после которых жертву остается только тащить на костер.)