Теперь несколько слов о "простых". Их во взводе было две категории -- старые солдаты-артиллеристы и не служившие раньше парни, сыновья "цензовых" селян. И тех, и других я назначал, главным образом, ездовыми. Так обыкновенно делалось и позже, в добровольческих батареях: номера и телефонисты -- "интеллигенция", ездовые и обозники -- "народ", разведчики -- и те, и другие. Из ездовых нашего лубенского взвода мне особенно запомнился бравый унтер-офицер Мандрыка, бывший кирасир ее величества. Это был типичный профессиональный солдат, стой только разницей, что земля и хата у него, против обыкновения, имелись. Пахать ее Мандрыка, во всяком случае, не хотел. Когда ездил в отпуск, щеголял у себя в селе в каске с орлом и безотказно покорял бабьи сердца. Отлично знал конное дело -- Овсйевский назначил его старшим ездовым. Долго собирался поступить в белую армию, да так и не собрался. В конце концов поступил к большевикам. Последнее, что я о нем узнал летом 1919 г., -- Мандрыка возит за комиссаром красное знамя и состоит на очень хорошем счету.
Немудрено. С таким же успехом он мог служить во французском легионе, у Кемаль-Паши или в боливийской кавалерии.
Зато наш рыжеусый фельдфебель -- жалею, забыл его фамилию, -- был человек очень убежденный, с вполне сложившимися политическими взглядами. Украина как автономная область Российского государства. О форме правления я вообще избегал говорить, но, кажется, ему хотелось конституционной монархии. Во всяком случае, под понятие профессионального солдата фельдфебель никак не подходил.
Помимо честности, он обладал очень ценным в условиях добровольческой службы качеством -- умел ладить и с "народом", и с "интеллигенцией". Добровольцы-учащиеся никогда на него не жаловались, ездовые -- тоже. Фельдфебель с первого до последнего дня был нашим надежным помощником. Выбрал его поручик Овсиевский, и, надо сказать, из вс.е,х людей взвода не было лучшего кандидата на эту должность. Не знаю, что сталось с этим отличным солдатом. В 1919 г. хотел ехать со мной в Добровольческую армию, и только случайно мы не могли встретиться. Я уже говорил о том, что в обращении со старыми солдатами надо было очень и очень считаться с их "дореволюционными" чувствами. В условиях совершенно добровольной службы приходилось, с одной стороны, укреплять дисциплину, с другой -- не забывать, что "старый режим" совершенно неприемлем. Собственно говоря, все сводилось к тому, что у солдат чувство собственного достоинства стало гораздо сильнее и его надо было уважать. Лично я руководился тем, чему нас учили в Михайловском артиллерийском училище, издавна славившемся в старой армии своим "либерализмом". Кроме того, очень внимательно присматривался к нравам, в то время еще императорской германской армии, да и другим офицерам советовал делать то же. Там господствовала строжайшая, математически точная дисциплина, не в смысле обращения с людьми было чему поучиться.
Нелегким материалом были и молодые, не служившие раньше парни, набранные по цензовому признаку. Ненависть к большевикам соединялась у них обычно, по крайней мере в первое время, с полным непониманием смысла дисциплины. Приучить к беспрекословному исполнению приказаний стоило немалого труда. В селянских мозгах сидела занесенная фронтовиками идея о том, что дисциплина признак все того же "старого режима". Переломить это настроение было, пожалуй, самой трудной задачей, и не все офицеры удачно с ней справлялись. Тем не менее наши молодые селяне являлись очень хорошим материалом для военной обработки. Меня поражало, какие, по существу, дети -- эти семнадцати-восемнадцатилетние парни, никогда не жившие в городе. Здоровенные кулаки, зачастую плечи взрослого мужика, а душа ребячья, гораздо более детская, чем у их городских интеллигентных ровесников. Многие из них быстро, совсем по-детски, привязывались к офицерам, и тогда-уже с теми становилось легко. Это была, вначале по крайней мере, не преданность воинов начальникам, а уже скорее привязанность учеников к учителям. Как бы то ни было, создавалась спайка, внутренняя связь -- то, чем держится часть.
Лично я одному из таких парней обязан тем, что не погиб в одном из первых же боев с большевиками. Не могу не помянуть их, добром.
Я дал эту характеристику некоторых из офицеров и солдат, служивших под начальством, чтобы сделать яснее последующие страницы. Скажу еще, что в смысле навыка в обращении с людьми работа в лубенском Курине многому меня научила. Хорошо известно, что командовать гораздо легче, чем управлять.
В Лубнах все время приходилось заниматься как раз последним. Механическую смесь предельно разнородных людей обращать в прочное, по возможности, соединение. Работы было много. В восемь часов взвод выстраивался во дворе гимназии на утреннюю поверку. Потом общими силами номера и телефонисты выкатывали пушки на площадь перед нашим флигелем -- казармой. Первое время я больше всего налегал научение при орудиях. Добивался слаженности, а потом и быстроты. В бою прислуга каждого орудия -- восемь человек -- должна работать как одно целое. Ни лишних движений, ни лишних слов. Это достигается в нормальных условиях долгими месяцами упражнений. Нам приходилось торопиться. Горючего материала в Лубенском уезде имелось много. Могло начаться восстание. Артиллерия должна была быть готова. По-настоящему, конечно, следовало сразу же съездить запряжки, подучить людей езде и начать выезды в поле, но лошадей во взводе долго, целый месяц, не было. Конная сотня уже перешла в бывшие казармы Лубенского гусарского полка недалеко от монастыря, а мы всё пребывали в гимназии вместе с пехотинцами. Приходилось с теми, кто раньше не знал ухода за лошадью, проходить сначала гиппологию теоретически, благо мне удалось достать все нужные книги.
Свободное копирование
