Центр тяжести, все-таки, лежал в "действиях при орудиях". Каждое утро часа по два. Строили параллельный веер, поддерживали и отбивали воображаемые атаки. Я старался вести эти учения так, чтобы они как можно больше напоминали боевую обстановку. Телефонисты протягивали провод куда-нибудь подальше, за угол. Приучал их ясно передавать команды, исправлять повреждения линии, быстро разматывать и сматывать катушки. Иногда, для поднятия интереса к работе, жертвовал несколькими патронами. Снаряды вынимали, разряжали гильзы, оставляя одни только капсюльные втулки, с их капсюлями гремучей ртути и семью граммами черного пороха. Выстрелы получались все-таки довольно громкие и собирали каждый раз толпу народа. Если дело было во время одной из перемен, сбегалось, конечно, много гимназистов. Их облекшиеся в военную форму товарищи работали тогда с нарочитой серьезностью и лихостью.
Я много раз себя спрашивал, так ли это будет в бою. Все ведь необстрелянные. В полдень, как полагается, занятия прекращались. Люди, основательно помывшись -- начинающие добровольцы всегда моются старательно, -- обедали. Борщ в Курине варили великолепный. В кашу, не жалея, клали свежее масло. Хлеб тоже был отлично выпеченный. Собственно, большая часть "старшин" (офицеров) и Козаков жила дома, но многие из них, особенно самые молодые, навозившись с пушками, без вреда для здоровья съедали два обеда -- куринной, в качестве завтрака в полдень, а домашний -- в нормальное для русской провинции обеденное время -- часа в два-три. Немудрено, что молодежь от такого режима (потом к нему прибавилась каждодневная езда, конные учения и купание в Суле) крепла и здоровела. Все это не относится, понятно, к периоду упадка Куриня, о котором речь впереди. Жившим постоянно в казарме вообще приходилось не очень-то легко. Особенно юнкер Павлович жаловался -- надоедала непривычно однообразная пища. Поручик Овсиевский несколько раз отпускал его на два-три дня подкормиться к матери в Киев.
После обеда занятия бывали не каждый день. Довольно много времени и людей отнимала караульная служба. Впрочем, она тоже являлась хорошей школой для начинающих втягиваться в военное дело.
Дни стояли теплые. По-настоящему началась весна. Работалось бодро. Казалось, что с большевиками навсегда покончено. Все мы были очень молоды -- и офицеры, и солдаты. Дышалось легко. Во флигеле постоянно пели -- на Украине много хороших голосов. Звенел сильный, красивый тенор гимназиста П-ва -- "веселого расстрельщика".
Вскормили вы нас и вспоили,
Отчизны родные поля,
И мы беззаветно любили
Тебя, Святой Руси земля...
Офицерско-солдатский хор подхватывал:
Теперь же грозный час борьбы настал, настал,
Коварный враг на нас напал, напал,
И каждому, кто Руси сын,
На бой кровавый путь один...
Окна на площадь были открыты. Проходящие самостийники слушали и, понятно, возмущались. Это в украинской-то части... Впрочем, часто пели и по-украински. И "Заповпъ", и "Плачуть, стонуть козаченьки в Турецкой неволи", и "Ой, на гори та женцi жнуть". В Михайловском училище, в лагере у Дудергофского Лозера, юнкера-южане, положим, пели то же самое и в Царские времена. Вот боевой песни натиевцев, которая привилась и у нас:
Нам поможе Святый Боже
Та Пречиста Мати... --
раньше, правда, не знали, но все-таки это была только подробность.
Мой добрый знакомый, почти приятель, обер-лейтенант Артопеус, несколькими месяцами позже определил положение верно: -- Die sogenannfen Ukrainischen Truppen...
Желто-голубой флаг -- синева неба и зрелые колосья -- был терпимым, но чужим знаменем. Особенно для артиллеристов.
Свободное копирование
