Тысяча девятьсот восемнадцатый год - 36

Большевистская артиллерия уже не доставала до города, и на "Видах" в полной безопасности стояли толпы народа, наблюдая "войну в натуральную величину". Однако в течение нескольких дней (23--24--25 марта по Петрову) линия фронта почти не продвигалась. Лубенские добровольцы-новички сразу попали в тяжелую переделку.

"Соседка-гимназистка теребит меня за рукав. -- Смотрите, смотрите, какие разрывы... -- Но я не отвечаю -- ищу в бинокль пехотные цепи. Вот в светлый круг попало желтенькое строение с редким рядом тополей за ним. Это разъезд N 57...

... и неподвижном воздухе. Значит, там что-то есть. Подвинчиваю регулятор бинокля. Вглядываюсь в серый клин пара, что тянется к разъезду. Вот и цепь. Маленькие фигурки растянулись в ниточку и приближаются к зданию. Касок нет, значит, не немцы[1]. Один из натиевских полков. Те самые неловкие мальчики в серых шинелях, которые вчера горделиво посматривали на прохожих. С замиранием сердца слежу за цепью. Вот одна из фигурок упала. Вот маленькая группа. Что-то тащат за собой -- должно быть, пулемет.

... Вспоминается другая атака. Весна шестнадцатого года. Луцкий прорыв. Они идут так, как шли тогда -- 28 мая финляндские стрелки под Тарговицей -- тоже не останавливаясь и не ложась. Правда, тогда другой огонь был и другой противник. Красная артиллерия не жалеет снарядов, но стреляет совсем плохо. Бесчисленнее пулеметы тоже, должно быть, бьют куда попало[2].

...Но одно стоять с биноклем в руках в нескольких верстах... а другое идти там в цепи к желтому строению с тополями".

"Белобрысый Саша П....ов, гимназист 6-го класса, рассказывал мне потом о своих переживаниях.

-- Страшно было сначала. Прямо хотелось бежать куда попало. Только стыдно... Лежим в цепи. Пулемет строчит прямо по нам. Пули свистят, а я думаю про себя -- хотя бы ранило поскорее -- только не в голову. Ужасно хотелось, чтобы все это кончилось скорее. А потом ничего -- обтерпелся.

"...Два семинариста не выдержали огненного испытания -- в паническом ужасе прибежали домой, запрятали военную форуму и долго не показывались на улице".

Позднее, уже в Добровольческой армии, мой командир, полковник Н. А. Сергеев, рассказал мне еще кой-какие подробности об украинской службе самого Саши П...ва[3], к слову сказать, порядком распущенного, но добродушного, очень ребячливого гимназиста.

-- Я ночевал с ними в одной теплушке и, знаете, наслушался... Такой поросенок и рассказывает как ни в чем не бывало:

-- Выстрелишь краснокожему в лоб, сразу череп к черту, а мозги летят вверх... прямо фонтаном... ужасно смешно...

-- И понимаете, действительно, паршивцу смешно. Заливается. Я ему велел замолчать...

Я знал П....ова хорошо. Ни злым, ни извращенным его никак нельзя было назвать. Подросток как все. Объяснять не берусь -- об этом немало есть в "Soirees de St Peterbourg" Жозефа де Местра. Во всяком случае, для восемнадцатого-девятнадцатого года характерно. Злоба была страшная. И еще одна мысль -- часто наблюдаю теперь пражских русских гимназистов. Мало кого из них могу себе представить идущими под пулеметным огнем с винтовкой в руках. Не те люди. Но веселых расстрельщиков среди них тоже не вижу. Может быть, ошибаюсь...

Что поражало меня во время боев под Лубнами -- это малое количество потерь. С утра до вечера ружейный и пулеметный огонь, артиллерия то и дело начинает стрелять беглым (большевицкая и германская, у украинцев не хватало снарядов, т. к. эшелоны со снаряжением застряли где-то в пути). Когда стихает огонь за Сулой, слышно, как гремит артиллерия под Лукомьем[4] и где-то на севере. Во время Великой Войны достаточно было одного-двух дней такой стрельбы, и все тыловые госпитали были бы завалены ранеными, пришлось бы вводить в бои новые части, а тут, в Лубнах, привозят десяток-другой раненых в день и все. Правда, германцы явно берегли своих людей. Решительная атака регулярных дивизий на широком фронте, конечно, смела бы в несколько часов и латышей, и украинских красных казаков, и "кiннi пролэтарскi полк", но, понятно, были бы и значительные потери. Немцы предпочитали ограничиваться артиллерийским огнем, а цепи разворачивали, по крайней мере, в непосредственной близости от Лубен, только в тех случаях, когла у украинцев не хватало сил и начинался отход.

Все-таки у германцев были и раненые и убитые, На улицах Лубен временами появлялись телеги, медленно тянувшиеся к больнице. На соломе с большими крестьянскими подушками под головой лежали изжелта-бледные тяжело раненные пехотинцы и кавалеристы. Некоторые сдержанно стонали. Иногда появлялась похоронная процессия - дощатый белый гроб на телеге, за ним -- пастор -- в серо-зеленом военном сюртуке с большим серебряным крестом на груди и команда санитаров в походной форме, должно быть, наряженная для отдания воинских почестей.

Когда германцы входили в город, антибольшевистская часть населения смотрела на них с тревожным любопытством; некоторые сдерживали враждебное чувство. Вид раненых в бою с красными резко переломил настроение. Я это наблюдал у многих. Член Окружного Суда, сослуживец отца, сказал мне: -- Странное чувство, ведь по существу сейчас они умирают за нас...

Девочки-гимназистки, случалось, плакали, смотря на бессильно мотавшиеся при каждом толчке головы тяжелораненных.

-- Бедные немцы...

Тут было не только сострадание к людям -- очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них заплакал при виде раненого большевика, просто в течение нескольких дней появилось ощущение, что, хоть мы и не хотим, а сейчас у нас с германцами общие интересы. Лично мне было гораздо легче преодолеть в себе отвращение к желто-голубому флагу, чем враждебность к германцам. Еще сильнее это чувство было у добровольцев, дравшихся буквально бок о бок с немцами. В германской пехоте было много пожилых ландштурмистов, оставивших дома почти взрослых детей. Их очень трогало, что под большевистские пули идут с взрослыми и гимназисты. Случалось, при встрече гладили по головам, приговаривая -- Tapfere Kinder... -- очень этим смущали добровольцев. -- Понимаете, холодно, шнапсу хочется, а эти дяди нам конфеты покупают...

Великая вещь боевое братство -- даже когда германские мужики и русские гимназисты воюют против русских же. Вообще, в те дни все перепуталось, и нужна необычайная примитивность политической мысли, чтобы свести события к борьбе , украинцев против "россиян".

Душевную сумятицу людей, сколько-нибудь способных вдумываться в происходящее, еще больше осложнило участие чехов в боях на стороне большевиков. Ничего положительного в этом не было известно в Лубнах, но ходили упорные слухи о том, что германцы будто бы взяли в плен несколько сот легионеров, называли цифру 800 -- и всех их расстреляли[5]. Эти рассказы сильно понижали симпатии к освободителям немцам.

Однако случай, о котором рассказывает Петров (часть II, стр. 129), когда командир сотни дорошенковцев, присланной на помощь гордиенковцам, будто бы спросил: "Пане полковнику, а хто перед вашим полком? Як що це чехо-словацькi легiонi, то наш полк рiшуче постановив з ними не битись, i сотня не може вас поддержати", -- вряд ли соответствует истине. Симпатии к чехам были, более вдумчивые люди хорошо понимали их трагедию, но все же будто бы имевшее место постановление полка совершенно не соответствует настроениям того времени. Все, кто дрался на стороне большевиков, были врагами. Кроме того, в тот, по крайней мере, период, судя по всем рассказам, ни дорошенковцы, ни другие полки дивизии Натиева, не отказывались выполнять боевые приказы. Постановлений тоже не выносили -- для этого ведь понадобился бы полковой митинг, а этим украинские части во время наступления не страдали.