За делом и между делом - 23

Урга именуется городом, даже главным городом Монголии. Но, чтобы составить себе о ней представление, надо не о городе думать, а о зажившемся на одном месте кочевье, о становище. Пустыня, в которой стоят сотни три-четыре юрт, с десяток шатров, под молельни занятых, несколько одиноких деревянных домиков и в которой отгорожены кольями большие участки для загона скота,-- вот и весь город. И тем не менее это был хотя и не город в обычном нашем представлении, но все же столица, административный центр, местопребывание верховного правителя и духовного главы этой теократической страны; резиденция китайского представителя, фактически вершившего дела, и резиденция русского поверенного, весьма популярного, но нисколько не влиятельного; место торга для всей громадной окрестной равнины и цель религиозного ежегодного паломничества, во время которого сюда собирались, как мне говорили, одних лам свыше десяти тысяч. Официально власть в Монголии принадлежала "гегену" светскому и духовному главе монгольского народа, считавшемуся перерожденцем или воплощением души жившего здесь когда-то в древности святого. По верованию ламаитов душа умирающего, покидая его тело, переселяется в тело рождающегося в это время младенца. Поэтому когда умирает геген, то все родившиеся в тот день младенцы тех семей, в которых можно ожидать воплощения, отправляются в Тибет, в Лхасу, где при дворе главы ламаитской религии, Далай Ламы, решается вопрос, который из представленных младенцев является перерожденцем святого хутухтой. Мне говорили, что это решение принимается под влиянием китайских чиновников, которым в то время фактически принадлежала власть в стране и из-под влияния которых раз назначенный геген уже никогда не освобождался. Они составляли при нем как бы двор, который и управлял страной.

Я остановился в Урге по рекомендации Иннокентия Дмитриевича у купца Е. Прежде чем направиться к русскому поверенному в делах, я решил побродить по Урге один и отчасти в сопровождении купца Е., любезно вызвавшегося показать мне все, что только есть интересного в Урге.

Еще по дороге в Ургу в степи-пустыне я наблюдал обычай ламаитов прикреплять всюду, где только представляется возможным, записанные на бумажках, лоскутках материи, щепочках и проч. молитвенные обращения, с тем чтобы при каждом дуновении ветра с колеблющихся записок возносились в небо молитвы, на них написанные. Странное, убогое и ребяческое зрелище представляли собой изредка встречавшиеся одинокие деревья или кустики, сплошь обвязанные такими качающимися лоскутьями, или груды камней, очевидно занесенных верующими и сложенных на поворотах дороги, перекрестках или особенно на вершинах пересекаемых дорогой холмов, в которых из-под каждого камня торчали эти молитвенные лохмотья.

В Урге довелось увидеть и более совершенную механизацию передачи молитв небу. Множество деревянных, будто игрушечных, маленьких ветряных мельниц с начертанными на крыльях молитвами, или врытые в землю столбы с вращающимися около них щитами наподобие наших газетных и выставочных витрин-вертушек, с той только разницей, что вместо газет, телеграмм или экспонатов щиты эти исписаны были молитвами. Предполагалось, что с каждым оборотом молитва возносится на небо.

Ламы, которые всюду встречались во множестве, бреют себе головы, усы и бороды. Одежда их по своему покрою напоминает одеяния католических монахов, но только она ярко-желтого цвета, что, кстати сказать, гармонирует с преобладающим кругом песочным тоном пустыни. Подходя к главной молельне, я услышал громкий шум, производившийся бубнами, литаврами, трубами, барабаном, показавшийся мне отчаянной какофонией. Когда я подошел уже к самому входу в молельню, шум сразу вдруг прекратился. Толпа лам неожиданно высыпала мне навстречу из шатра молельни и окружила меня со всех сторон. Движения их были так порывисты, что я несколько смутился, и у меня мелькнула мысль, что, быть может я, не ведая того, совершил какой-нибудь святотатственный, по их мнению, поступок. Тем временем ламы все, будто по команде, присели на корточки, и я вдруг услышал, а затем и увидел, что каждый лама пустил под себя ручеек. Мне пришлось быстро посторониться, чтобы не замочить себе ног. И это у самого порога храма!

На базаре я натолкнулся на такую же своеобразную сцену. Молодой лама торговал у монголки с воза кусок мяса. Они долго между собой спорили. Она показывала кусок со всех сторон, его, очевидно, расхваливая, он делал какие-то замечания, как водится, для снижения цены. Не прекращая своей беседы с женщиной, лама, наконец, присел на корточки и стал мочиться, тогда как женщина не переставала тыкать ему в нос кусок и упрекать его, по-видимому, в скупости.

Впрочем, в отношении простоты нравов меня больше всего поразила харчевня, куда мы зашли с Е. По стенам ее были полати, в несколько рядов друг над другом. Для проникновения на верхние имелись приставные лестницы. Туда удалялись проститутки со своими гостями исполнять свои функции, когда вся харчевня была битком набита народом. Правда, были устроены, скромности ради, занавески.

Стаями бродили по улицам голодные, злые собаки, которым приходилось отведать и человеческие трупы, по обычаю ламаитов не предаваемые земле. Вид тюрьмы и проводимых в нее заключенных напомнил мне китайские картинки, виденные мною в детстве. По-видимому, в этой области не произошло больших перемен.

Во двор гегена я не захотел идти, хотя мне говорили, что это было бы очень просто сделать. Этот двор служил для наших купцов в Урге источником случайных барышей. Для забавы гегена покупались, как игрушки для ребенка, все новости нашего цивилизованного обихода. Рояли, пианолы, граммофоны и проч., и проч., покупались и после недолговременной забавы оставлялись на дворе, под открытым небом, где и приходили вскоре в негодность, не столько от дождя, сколько от пыли и солнца. На своевременной выписке для гегена какой-нибудь еще не бывшей в Урге новости можно было хорошо "заработать". Незадолго до моего посещения Урги такую "аферу" устроили с выпиской живого слона из подвижного зверинца, делавшего турне по Сибири. По телеграфу купили этого слона за большие деньги и доставили в Ургу, где, предполагалось, он должен был участвовать в священных процессиях. Однако русский служитель при слоне, прибыв в Ургу, мертвецки запил. Без него никто со слоном управиться не мог. Слон перепугал молящихся. Кончилось тем, что его убили, и на церемониях богослужебных стали возить сделанную из него чучелу.

На следующий день я с утра отправился к Шишмареву, русскому поверенному в делах. Это был местный старожил. Как часто бывает с русскими, занесенными на окраину или в чужбину, он полюбил дикую страну, где ему пришлось прожить значительную часть своей жизни. С грустью говорил он о старой, первобытной Монголии, уходящей со сцены жизни, о падении нравов, разложении быта, проникновении всюду "коммерческого духа". У Шишмарева была собранная им коллекция предметов, характеризующих быт монгол, была хорошая, по-видимому, библиотека. Он уже был стар. Чувствовал потребность в отдыхе и с грустью возбуждал ходатайство о долговременном отпуске, в предположении выйти затем в отставку. Показалось, впрочем, мне, что не столько нездоровье и годы, сколько ощущение надвигающейся на край неизбежной перемены, в которой русскому поверенному в делах придется играть активную роль, побуждало старика заблаговременно хлопотать об удалении на покой.

В деловом отношении поездка моя в Ургу ничего не дала. Политическая ситуация была не из таких, чтобы можно было для Соединенной компании рассчитывать на прочную и организованную работу в Монголии.