В те годы, 1900–1903, появились в Петербурге японцы. Они продавали гравюры старых японских мастеров. Потом продавали ман-гуа (книжки) и нэцкэ — маленькие фигурки, вырезанные из дерева и кости. Конечно, среди этих предметов гравюры больше всего притягивали мое внимание. Меня в них привлекали характерные черты японского искусства — сочетание реального с фантастичным, условного с действительным и необыкновенная легкость передачи мгновенности движения. Но, помимо этого, меня особенно интересовала техника резьбы и печатания цветных гравюр. Старинные японцы свое печатание гравюр довели до совершенства. Градация тона, зависящая от увеличения или уменьшения давления, печатание с вырезанной доски без краски, то есть белым по белому, причем резьба заметна только от скользящего света по поверхности листа, переход одного тона в другой, то внезапный, то постепенный, — все это давало мне массу материала для изучения. Я уж не говорю про неожиданные и изысканные сочетания тонов в этих гравюрах.
Мои товарищи еще больше меня увлекались японским искусством, и каждый из них стремился собрать для себя хорошую коллекцию гравюр. Как мне помнится, наиболее рьяные собиратели были И.Э. Грабарь, С.П. Яремич, В.Я. Курбатов и С.В. Лебедев. Они способны были часами рассматривать какой-нибудь гравюрный лист, обсуждая достоинства и недостатки его. Выучились читать японские надписи имен художников. Иногда попадались великолепные листы из серии «36 видов Фудзи» гениального Хокусая, упоительные пейзажи «Провинции Иедо и Киото» Хиросиге, грациозный и трогательный изобразитель женщин — Тоёкуни, воинственные Кунисада и Куниёси и другие удивительные мастера. Это увлечение продолжалось у нас несколько лет. Помню, как в 1906 году, когда я была уже замужем, мой муж, проходя случайно по Александровскому рынку, купил там половину ширмы с наклеенными на ней 12 японскими гравюрами знаменитого Хиросиге. Я попросила его съездить немедленно за второй половиной. Трудно представить нашу радость и наслаждение, когда мы ими любовались и осторожно и внимательно приводили их в порядок, исправляя повреждения.
В 1902 году, в самый разгар этого увлечения, я решила вырезать гравюру, подделываясь под стиль Хиросиге. Эта гравюра впоследствии шла под названием «Подражание Хиросиге», или «Мыс Фиолент». Я задумала устроить мистификацию — выдать ее за японскую, подсунув в мое собрание японских гравюр, и тем обмануть моих товарищей и подшутить над ними.
Как-то вечером, когда среди собравшихся у меня друзей зашел неизбежный разговор о японских гравюрах, я дала на рассмотрение мое собрание, среди которого находилась и поддельная моя гравюра. Бенуа, Сомов, Бакст не заметили обмана, приняв ее за японскую. Только когда мое собрание попало в руки Е.Е. Лансере, который недавно вернулся из путешествия по Восточной Сибири и Японии, он, увидав эту гравюру, удивленно сказал: «Как странно! На этой гравюре пейзаж совсем не японский. Откуда она у вас?»
Я на ней вырезала море и высокий берег около Севастополя и мыс Фиолент. Нападения в эту сторону я никак не ожидала и не сразу нашлась, что ответить, смешалась и тем выдала себя.
Вырезая гравюру под японцев, я почувствовала ясно, что их технический способ резьбы отличается от нашего. Мне трудно было резать моими инструментами в манере японцев. Я поняла на практике, что их инструменты другого характера. Наши деревянные доски — торцового строения, из твердого буксуса (Buxus sempervireus), по-татарски «самшита», или его еще называют «кавказской пальмой». Они же употребляют вишневое или грушевое дерево и режут по слою. При печатании употребляют водяные краски и намачивают бумагу перед наложением на доску. Я употребляла типографские краски и печатала на сухой бумаге. Я не стремилась воспринять их приемы, так как решила, что и нашими, европейскими приемами можно достигнуть хороших результатов, да и у кого в то время я могла бы познакомиться с японской граверной техникой?
Кроме гравюр, я упомянула еще о нэцкэ — маленьких фигурках, вырезанных из кости и дерева. Некоторые из них представляют удивительные образцы, в которых ловкость резьбы и характерность изображаемого предмета доведены до совершенства. Я не имела страсти коллекционировать. Я их не искала, но они как-то сами плыли мне в руки. Помню, как в Крыму, в Алупке, в маленькой лавчонке, я нашла случайно нэцкэ, изображавшее фантастического зверька, нечто среднее между собакой и львом, который взобрался на шар и рычит. Не больше четырех сантиметров в вышину. Мне теперь смешно вспоминать, в каком восхищении я была, купив его. Постепенно у меня их набралось 15 штук.
Среди них есть крошечная фигурка молящегося японца; потом заклинатель змей с миской на голове, в которой лежит большая змея; играющие между собой щенята, мышка, улитка, коза, но лучше всех обезьянка, поедающая какой-то плод.
Эти фигурки имеют два отверстия, и японцы привязывают их к верхнему концу шнура. Шнур продевают под поясом, и на его нижнем конце висят мешочек с табаком и кошелек.
Еще мне хочется рассказать о ман-гуа, о книжках, иллюстрированных японскими художниками. Это скорее не книжки, а альбом со множеством рисунков. Альбомы Хокусая, числом 14, — шедевры рисовального искусства. Все исполнено с невероятным блеском, остроумием, наблюдательностью. Темы рисунков так разнообразны, что эти книжки — какая-то энциклопедия. Мы особенно стремились найти ман-гуа, печатанные во время жизни этого гения Японии, но такие экземпляры встречались очень редко. В 1906 году один мой знакомый подарил мне 12 ман-гуа, которые он привез из Киева, от своей родственницы. Она купила их на базаре своим детям для раскрашивания. Между ними есть экземпляры старинного печатания, и они представляют превосходнейшие образцы ман-гуа. В заключение я должна упомянуть, что я говорю о старом японском искусстве, и добавлю, что все знаменитые японские мастера никогда сами не резали свои композиции. Они делали рисунки кистью на тончайшей бумаге, наклеивая их на доску, а резали и печатали специальные мастера, имена которых на произведении не обозначались. Они должны были с предельной точностью вырезать штрихи и мазки знаменитого художника.
Свободное копирование
