Из дневников - 21

16/II

Как будто луч прожектора перевели в сторону и все стало в новом освещении. — Мое видение мира.

И встали (это как всегда в старости) давние, отроческие и юношеские переживания.

Занятие историей Вольфилы способствует этому: вспоминаются религиозные искания и отступление мое от христианства, которое занудным голосом проповедовал рыжий Евгений Иванов.[1] Как он невероятно раздражал заученными, зажеванными словами!

А в детстве вера в Бога была. Но, пожалуй, в виде протеста очень скучному отцовскому естественнонаучному атеизму. Что-то протестовало против этого атеизма, но все же он постепенно начинал побеждать. Просто неприлично было в «передовой» интеллигентной среде верить в Бога. Не полагалось по кадетскому мировоззрению. Весь класс наш в гимназии, кроме caмых благонравных и тупых девочек, считал нужным подчеркивать свое свободомыслие. Как, должно быть, трудно приходилось у нас в классе священнику. Положение с православием было в общественном сознании примерно такое, как сейчас с идеями коммунистической партии, с цитатами из «классиков марксизма»; ведь сейчас обстоит в научной среде так: заставляют делать вид, что верен партии. Делают. Но цитировать «классиков» стало уже неприличным. Они превратились в шелуху. И всего на этот процесс потребовалось 50 лет. Чтобы довести до такой степени православие — потребовалось 1000 лет.

Ну вот, в такой стадии общественного сознания интеллигенции перед 14-15-летними интеллигентными девчонками выступает отец Егоров. Ему сни­сходительно отвечают уроки, и он заведомо знает, что не верят ни единому слову. Он должен делать вид, что не знает этого, чтобы не создавать мелких неприятных осложнений: ему сумели дать понять, что у него в руках палка, а они этой палки не боятся. А он, видимо, был верующий человек. И — образованный человек, м. б. член религиозно-философского общества? Не знаю.[2] Но хочется описать, очень уж ярко вспомнилось, как он поступил. Отступив от программы урока, он вдруг стал нам рассказывать «Три разговора» Владимира Соловьева. Так рассказал, что живыми встали и «профессор Паули», и «белый, как свечка, отец Иоанн».[3] Не знаю, заметил ли отец Егоров, как он увлек меня? Ведь я была до этого рассказа самой ядовитой и смелой иронической оппозицией.

Но Соловьев необычайно заинтересовал меня, и я стала приставать к отцу: где достать книги Владимира Соловьева? Отец был смущен: он не считал себя вправе запретить мне заниматься философией религии, но ему очень не хотелось этого.

Предыдущим летом я вообще заинтересовалась историей философии, и Вадим Аполлонович Дьяконов, друг отца, дал мне Льюиса «Историю греческой философии»,[4] и я все лето честно сидела над ней. Книга была написана достаточно сухо, но я делала себе выписки и конспекты, планово одолевая философа за философом. Приходилось отцу считаться с этим интересом. Но как кадету идти покупать Владимира Соловьева? А только недавно вы­шло полное собрание сочинений. Неожиданно помогла Наталия Валериановна, пациентка и приятельница отца. Она прослышала о моем интересе и преподнесла в подарок все десять соловьевских томов. Как я погрузилась в них с головой! Как упивалась «Критикой отвлеченных начал», разбивавшей немецкую абстрактную философию! Решила за нее приняться как следует — начинать с Канта. Но Кант был впитываем уже позднее, в 20-е годы. За «Критикой отвлеченных начал» пошло «Оправдание добра».[5] А поступив в Университет, я со второго курса, благо тогда каждый студент делал, что он хотел, стала заниматься в специальном семинаре по Владимиру Соловьеву, который вел Эрнест Львович Радлов в здании Публичной библиотеки.[6] Это шло параллельно с Вольфилой. И параллельно шли занятия Владимиром Соловьевым и — «Капиталом» Маркса. Но я уже «завоспоминалась».

Встали-то юношеские годы, полные радостного напряжения и жадности — узнать все! Господи, суметь бы мне передать эту жадность молодости! Переписать бы даже успеть «Котомку за плечами».[7] Как только хоть элементарно, для доклада, покончу с историей Вольфилы — вновь примусь за «Котомку». Может быть, и лучше, что ее не напечатали так, как она была сделана. Может, Бог подаст силы и сделаю теперь по-настоящему!

День проходит тихо и медлительно: ни за какое дело не принималась всерьез. Читаю В. Н. Топорова[8] и убеждаюсь еще раз, что лингвистику понять не способна. Все кажется выдуманным и недостоверным: может быть так, а может быть совсем наоборот.

Особенно ясно это становится при чтении «Истории древнерусского языка» Якубинского. Как однолинейна вся «строгая индоевропеистика»! Бросила читать, стала приводить в порядок карточки, вернее, просто перебирать их. Вот мама совсем молодая, со мной и с папой. Вот она — в гробу. Вот Герман сидит со мной,[9] а вот Галя маленькой девочкой.[10] Хорошая была девочка. И очень любила меня. <...>