15/II
Тоска переходит всякую меру, нет, не тоска, а чувство не только физической, личной беспомощности, но и социальной беспомощности мысли. Взяла в БАНе Л. П. Якубинского «История древнерусского языка». Якубинский умер в 45-м году. Молодым еще умер. Он — мой современник. Считался талантливым человеком, читал университетские курсы, блестел остроумными лингвистическими догадками, постепенно превращаясь из индоевропеиста в последователя Марра, потом из последователей Марра обратно к индоевропеистике. В. В. Виноградов «изъяснил» все его увлечения в предисловии к этой книге, изданной в 53-м году, с точки зрения тех лет: «И. В. Сталин открыл новые пути исследования истории языка». (Злые языки говорят, что за Сталина его «труд» писал сам Виноградов и этим объясняется марксистская безграмотность его «труда». Но если бы это было так — не было бы такой лингвистической безграмотности: Виноградов лингвист все-таки грамотный.) Но что можно говорить о грамотности или неграмотности, когда человек пишет то, что велит сегодняшний день?
Сол[женицын] задыхается от злобы на беспринципность сегодняшнего дня, а я — впадаю в прострацию беспомощной тоски.
«Все расхищено, предано, продано», — говорила А. А. [Ахматова] в 20-м году и удивлялась: «Отчего же нам стало светло?» Потому, что была вера, что все это — переход в прекрасное и светлое будущее. А теперь не «голодной тоскою изглодано», а такой сытой и — безнравственно тупой. Нет никакой веры. Тупoй телевизор орет тупые передачи, и стадо, сидя по своим конурам, слушает его. Но видеть все только черным я тоже не могу и не хочу. Великий подвиг взял на себя А. И. [Солженицын], написав «Архипелаг ГУЛаг», но подвиг тоже односторонен. А как выразить не плоскостно, а многогранно весь пpoиcхoдящий процесс?
Вот сижу я над материалом Вольфилы. Удивляюсь красоте и мужеству этих людей, их великому оптимизму, надеждам, которые расцветали в них, и — с болью сердца думаю: все, все погибли, не оставив следов. И я не смогу осветить их путь, оставить след о нем. Не то что для печати — для самой себя не смогу, как лягушка, сколько ни пыжится — волом не станет. Не хватает ни умения, ни силы, ни мастерства воссоздать их мысли. И ничего уж мне не сделать: слабеет не только тело, но и мозг. Болью растет и потеря памяти, и рассеянность. <...>
Иногда, когда тонкий серп смотрит в oкнo и горит искорками морозный узор, а от печки дышит тепло и лампа на столе низко склоняется над бумагой, тишина не кажется мертвой и становится почти уютно. Если бы был на свете хоть кто-то близкий! Но все уже yмepли. А те, кто живы и дороги мне, — далеко...
Свободное копирование
