Memuarist » Members » Nina_Gagen-Torn » Из дневников - 19

Из дневников - 19

24.01.1975
Ленинград (С.-Петербург), Ленинградская, Россия

24/I

Нет, не одиночество горько, вернее, не только одиночество: отсутствие внутренней уверенности в чем бы то ни было, которое усугубляется одино-ч[еством]. Как схватить ее? Все полно лжи. Лгут в равной мере «они», т. е. не социалистическая система, в которой живет одна половина человечества, и «социалистическая», так сказать, в которой живет другая половина. У нас — все полно лжи. И чем больше фальши и лжи у нас, тем острее и ярче подбираем в газетах факты о лжи, жестокости и лицемерии, которые «там». Сейчас в «Литературке» возмущенные статьи о «психологических способах пыток», которые применяются в тюрьмах Англии.[1] Это значит — они начинают усиленно применяться у нас. Как во время войны, когда появились статьи, что немецкая армия завшивела, — все понимали: завшивели у нас, и началась у нас борьба со вшивостью. Пытки «коридорами молчания» и «камерами одиночества», которые ведут к психическому разложенью личности? Да у нас давно существуют одиночки и в них по году держат людей! И это даже не изобретение советской власти, а старая русская тюремная традиция: годами шлиссельбуржцы сидели в одиночках, и только после огромной борьбы стали им давать книги. Морозову много лет давали только Евангелие. Он сумел сделать из него «Откровение в грозе и буре».[2] Не «разрушился» психически. А. Б. Арончик сошел с ума в Алексеевском равелине,[3] а йоги нарочно замыкают себя в темноту и одиночество, ища духовный путь. Но каков этот путь? Куда идет человечество?

<...> Штейнер признает, что откровения идут через «Великих Посвященных». Утверждает, что все «учителя человечества», все основатели религиозных систем были «великие посвященные» и мысли их в основном совпадали. Пусть так — «в основном», но расходились в весьма существенном. Ведь он считает «посвященными» и Будду, и Платона, и Магомета, и величайшим «Посвященным» — Христа. Но в учениях их огромные несоответствия, противоречия. Значит, «посвященные» не открывают истину до конца, а чуть приоткрывают завесу. Если у тех, то и у Штейнера! Идея о неравенстве человечества кажется мне таким недосмотром «посвященного». И каждому человеку приходится идти самому, не беря на веру все, что передает «посвященный».

Но как и куда идти? Солженицын считает — к православию! К догматам церкви. Но меня это не устраивает потому, что возврат не есть путь вперед. Возвращаясь, он запутывается в том, что [такое]«Архипелаг ГУЛаг».[4] Говорит о сплошном зле, которое принесла советская власть и лагеря, ею созданные.

Действительно — великое зло! И все, вероятно, все, что он говорит, — правда. Но правда в плоскостном разрезе. А рядом со злом протекала и тоненькая струйка добра. Бывали и человечески добрые проявления. И проявления Зла — часто от глупости, от дикости, а не от подлости и злобы. Жизнь так сложна, и так трудно уловить, показать эту многогранность! Зло и добро в каждом человеке умел показать Борис Николаевич. И даже не зло, а противность, гнилость, а рядом вдруг проблеск Человечности и — глубокая несчастность этой слепой человечности!

Сейчас сдала Долгополову[5] свой перевод с французского на русский статьи Nivat во французском издании «Петербурга». Много труда положила на перевод! У Nivat трудный язык, приходилось много раз [лазать] в словарь, много думать, но сделать было необходимо, потому что просто, если бы я прочла по-французски — при сейчасочном состоянии моей памяти все вылетело бы у меня моментально из головы и ничего не осталось бы. А над Nivat стоило подумать. И над тем, как укладывается русская литература у француза в голове (знает он русскую литературу прекрасно), и над тем, как он понимает Белого, как Долгополов понимает и как я понимаю. Nivat видит в «Петербурге» главным образом «furmilid» («мурашенье») теней-кошмаров. Признает А. Белого «гениальным безумцем», слепым пророком ХХ века, ужасается и пророчеству, и безумию. И портрет соответствующий в начале книги помещен.

Долгополов видит «математически точно сделанную структуру российской истории», упирает на противоположность Медного Всадника и «белого призрака» — Христа, как двух факторов, разрывающих Россию. Так же видел «Петербург» и Разумник, как видно из его архива.[6]

А мне всего дороже не это, а удивительная зоркость к человечности. И то: в каждом персонаже сочетается противное, мелкое, физическое и физически противное с вдруг расцветающей неожиданно Человечностью. В каждом человеке есть — цветы на навозе. И Белый бесстрашно рассматривает навоз, зная, что неизбежно расцветет и цветок. У отвратительного Апол[лона] Апол[лоновича] он расцветает, когда уж он в детство впадает, все забывает, путает слова, а помнит: «Апол[лон] Апол[лонович] забывал все решительно: название обыкновенных предметов, слово же то «Даусферхута»[7] — твердо помнил, о «Даусферхута» писал Коленьке. Голову вверх закинешь, и золото зеленеющих листьев там бурно бушует, и синева, и барашки, и бегает трясогузочка по дорожке перед ним».[8] И смотрит на все это Апол[лон] Апол[лонович] «васильковыми, очень больными глазами». Ушел, все забыл Апол[лон] Апол[лонович] сенатор. Остался — Человек. Он — все понял, все простил Коленьке. И так удивительно умеет Борис Николаевич: увидеть все отвратительное, понять отвратительность, и так, чтобы сквозь нее засияла человечность. Божественный свет жизни засиял. И Коленька — бросил мертвого Канта, перешел к Даусферхута — египтянину, жившему тысячи лет назад, протянул этим нить сквозь тысячелетия живого к живому, отшелушив мертвечину, наросты цивилизации.

О, Господи, какое все-таки дано было мне большое счастье дружбы с Бор[исом] Никол[аевичем]. И как не сумела я взять все то, что можно бы, от этой дружбы, нет, не дружбы, а дочерения духовного. Но в этом я не виновата, что мало взяла, — он сам не дал большего, испугавшись, не вышло бы влюбленности. И этим — духовного кровосмешения, так сказать.

Как мне хочется посмотреть, что он писал обо мне в дневниках 20-х годов!40 Кл[авдия] Ник[олаевна] говорила мне: «Он писал: в этой девушке мелькают искры гениальности». Гениальностью он называл, очевидно, те искры интуитивных прозрений, которые у меня бывали в юности. А вот сделать с ними я ничего не сумела! Хоть бы сейчас суметь написать о Вольфиле.

Ведь написать надо именно так, как он писал: зорко. Видя: вот косой, с трубкой в зубах, многодумный Разумник Васильевич. У него нервная жена и неудачный сын.[9] У него — трудная, очень трудная биография. Гордый и горький рот. Один глаз косит, а другой вдруг посмотрит прямо и в самую глубь.

Вот Пинес[10] — лохматый и ласковый, как большой добрый пес.

Вот сухая корочка — Арон Захарович Штейнберг[11] и прасемитская культура, как называл ее Пинес... А. А. Векслер...[12] Все они погибли в лагерях, и толстый спокойный А. А. Гизетти[13] тоже. И многие другие. Выжила, уцелела, расцвела в знаменитость О. Д. Форш хитроумная.[14]

О, Боже правый, как бы мне суметь написать все это! Не удалась моя жизнь! Очертя голову бралась за многое и не сумела сделать ничего — погасли все искры. Боже великий! Верно бы лучше мне было не карабкаться столько лет в попытке что-то сделать, погибнуть бы раньше. Светлее бы было и чище. Прости меня, Боже, за зря проведенные годы.

А. Толстой:

В совести искал я

Долго обвиненья,

Горестное сердце

Вопрошал невольно:

Чисты мои мысли,

Чисты побужденья,

А на свете жить мне —

Тяжело и больно...[15]

А я сказала в юности:

На меня, веселую птицу,

Бог наложит тяжелый крест:

По ночам мне часто снится

Золотой деревянный шест,

И летают кругом сороки,

И стрекочут: «пора, пора!»

Да, я знаю, приблизятся сроки,

Облетит золотая кора.

Кому путь крестом осияли,

Тем о счастьи — нельзя просить.

Мне ведь только недолго дали

Здесь так просто и радостно жить!

А иногда я все-таки думаю, что мои стихи воплотили что-то нужное! И когда-нибудь, после моей смерти, все-таки войдут в русскую культуру. Вошел же Тютчев после смерти! Немного написал, а вошел и — нужен!

Может быть, и немногие, но всем сердцем написанные мои стихи будут нужны? Именно стихи! Не «Слово», на которое потрачен труд, ум, усилия борьбы, а стихи, на которые — просто исходила кровь души.

[1] 33 Подразумевается публикация под рубрикой «„Права” человека в мире бесправия»: «Пытки в «коридорах безмолвия»» за подписью Тима Шаллиса, профессора Лондонского университета (отрывки из статьи «Одиночное заключение — возрождение пыток», опубликованной в английском журнале «Нью-сайентист») (Литературная газета. 1975. № 4, 22 января. С. 9).

[2] 34 Николай Александрович Морозов (1854—1946) — писатель, революционный деятель, ученый; почетный академик (с 1932 г.). Участник «Земли и воли» и «Народной воли», в 1881 г. арестован и приговорен к пожизненному заключению в Шлиссельбургской крепости, из которой вышел в 1905 г. За 25 лет заключения написал 26 рукописных томов работ по естествознанию, физике, химии, астрономии, истории культуры, в том числе книгу «Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса» (СПб., 1907).

[3] 35 Алексеевский равелин — одиночная политическая секретная тюрьма в Петропавловской крепости за стеной Алексеевского равелина (сооружена в 1797 г., упразднена в 1884 г.). Содержавшийся в ней с марта 1882 г. Айзик Борисович Арончик (1859—1888), ответственный агент Исполнительного комитета «Народной воли» по распространению нелегальной литературы, приговоренный в феврале 1882 г. к бессрочным каторжным работам, в июне 1883 г. заболел психическим расстройством и параличом ног; окончательно сошел с ума 29 июля 1885 г. в Шлиссельбурге, куда был переведен из Петропавловской крепости. См.: Деятели революционного движения в России. Био-библиографический словарь. Т. 3, вып. 1. М., 1933. Стб. 121–124.

[4] 36 «Архипелаг ГУЛаг. 1918—1956. Опыт художественного исследования» А. И. Солженицына был опубликован в 1973—1974 гг. (т. 1—3. Paris, YMCA-Press).

[5] 37 Леонид Константинович Долгополов (1928—1995) — историк русской литературы начала ХХ в., специалист по творчеству А. Блока и Андрея Белого; подготовил издание романа Андрея Белого «Петербург» в серии «Литературные памятники» (Л., Наука, 1981), автор монографии «Андрей Белый и его роман „Петербург”» (Л., 1988).

[6] 38 Неясно, почему Н. И. Гаген-Торн апеллирует здесь к архиву Иванова-Разумника. Анализ «Петербурга» предпринят в ряде статей критика, объединенных в кн.: Иванов-Разумник. Вершины. Александp Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 27—171.

[7] 39 Неточная цитата из эпилога «Петербурга» (Белый Андрей. Петербург. Л., Наука, 1981. С. 418—419). Под «Дауфсехрутой» (так у Белого) подразумевается памятник древнеегипетской литературы Среднего Царства ХХ—ХVIII вв. до н. э. (см.: Там же. С. 684).

[8] 40 Эти дневники Андрея Белого, изъятые агентами ОГПУ при обыске в ночь с 8 на 9 мая 1931 г. вместе с другими материалами его архива, не выявлены по сей день.

[9] 41 Жена Иванова-Разумника — Варвара Николаевна Иванова (рожд. Оттенберг; 1881—1946); сын — Лев Разумникович Иванов (1904—1938), попавший в тюрьму по уголовному делу (см.: Штейнберг А. Друзья моих ранних лет (1911—1928). Париж, 1991. С. 109—110; Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 301).

[10] 42 Дмитрий Михайлович Пинес (1891—1937) — библиограф, историк литературы, издательский работник, библиотекарь и секретарь «Вольфилы» в 1922—1924 гг., член партии эсеров; один из первых исследователей творчества Андрея Белого. В 1920—1930-е гг. неоднократно был репрессирован, расстрелян в Архангельске 27 октября 1937 г.

[11] 43 Аарон Захарович Штейнберг (1891—1975) — философ, публицист; активный участник «Вольфилы» и ее секретарь в 1919—1922 гг. Выехал из Петрограда за границу 29 ноября 1922 г., впоследствии жил в Берлине и Лондоне. Воспоминаниям о «Вольфиле» посвящена глава «Философское содружество» в книге Штейнберга «Друзья моих ранних лет» (с. 20—108).

[12] 44 Александра Лазаревна Векслер (1901—?) — член-соревнователь «Вольфилы» и заведующая ее канцелярией и кружками. В 1924 г. выехала в Берлин.

[13] 45 Александр Алексеевич Гизетти (1888—1938) — критик, публицист, социолог, один из активнейших участников «Вольфилы»; член партии эсеров. В 1920-е — 1930-е гг. неоднократно репрессировался.

[14] 46 Об О. Д. Форш (1873—1961), бывшей одной из активных участниц «Вольфилы», Н. И. Гаген-Торн опубликовала мемуарный очерк («О встречах с Ольгой Дмитриевной Форш»). См.: Ольга Форш в воспоминаниях современников. Л., 1974. С. 114—129.

[15] 47 Начальное четверостишие (в цитате каждый стих разбит на две строки) стихотворения А. К. Толстого (1858). См.: Толстой А. К. Собр. соч. В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 155.

01.05.2024 в 07:44