Письмо о Померанцеве

Письмо о Померанцеве

Впоследствии, с лёгкой руки Эренбурга, эти годы получили наименование «оттепель». Как выглядела «оттепель» во внутренней и внешней политике и как я эту её сторону воспринимал, я попытался рассказать. И всё время ждал – когда же наконец повеет свежим ветром в литературе.

И дождался. В декабрьском (1953) номере «Нового мира» была опубликована статья неизвестного дотоле Владимира Померанцева «Об искренности в литературе». Если представить, что она попадёт на глаза сегодняшнему читателю, тот бы только руками развёл – что вы в ней нашли, о чём тут говорить? Обычная советская статья, с поклонами в адрес Ленина и партии. Ну, сказано, что писатель должен быть искренним, тоже мне мысль, кто же с этим когда спорил? Но в тот момент даже робкий намёк на то, что советская литература недостаточно искренняя, выглядел, как подрыв устоев. Так это воспринял и я. Вот, наконец, начинает пробиваться правдивая оценка нашей литературы! Но правильно оценило статью и литературно-партийное руководство, восприняв её как непосредственную угрозу себе. В газетах одна за другой стали появляться разгромные отклики. Пиком этого разгрома стало обсуждение статьи Померанцева на собрании Московской писательской парторганизации, материалы которого «Литературная газета» опубликовала в июне (1954).

Нечего и говорить, насколько внимательно и заинтересованно мы с Кронидом и ещё несколько наших единомышленников (хотя бы по этому частному вопросу) следили за развитием событий. Ход событий последнего года вселил в нас какие-то надежды и добавил смелости. Наше общество уже начинало представляться как арена борьбы старых и новых сил, причём борьбы не такой уж безнадёжной и опасной. Конечно, поддержать эти новые силы – наш долг. (Это очень приблизительное изложение наших тогдашних представлений, к тому же расстояние во времени может искажать перспективу).

Так или иначе, после разгрома, учинённого партийным писательским руководством, мы уже «не могли молчать» – написали письмо в «Правду», копия в «Новый мир». Разумеется, с совершенно партийных позиций, даже со ссылкой на авторитет усопшего вождя: «И. В. Сталин говорил, что ни одна наука (в том числе, конечно, и литературоведение) не может развиваться без борьбы мнений, без свободы критики». Но «нам непонятно, почему секретариат ССП и парторганизация московских писателей заняли по существу позицию подавления плодотворных дискуссий».

Написав такое письмо, мы рассудили, что будет убедительнее, если его подпишут побольше людей, а потому развешали по всему центральному зданию университета, больше всего на своём факультете, объявления: такого-то числа в таком-то часу в холле общежития на таком-то этаже состоится обсуждение статьи Померанцева «Об искренности в литературе» и письма в связи с ней. Инициаторами всего, кроме нас с Кронидом, было ещё два человека с нашего курса: Вадим Садонский, славный парень, немножко грубоватый на вид, большой любитель Саши Чёрного, от которого я впервые услышал его стихи; и Таня Владимирова, комсорг моей группы, в характеристику которой слова «искренняя убежденность» (в хорошем смысле) так сами собой и напрашивались.

По позднейшим (через 30 лет) воспоминаниям Кронида, собралось чуть ли не больше 100 человек. Едва мы начали, как присутствовавшая представительница парткома потребовала закрыть обсуждение и разойтись, а дальше просто перебивала и мешала говорить. Нам пришлось увести собравшихся в другое место – то ли в сквер перед зданием, то ли в большой холл на 2-м этаже над столовой. Там мы зачитали письмо и предложили желающим его подписать, особых дискуссий не помню. Кронид вспоминает, что подписали 41 человек, впоследствии 2 подписи сняли, осталось 39 – эта цифра и фигурировала в дальнейшем. (Отмечу, что всё это происходило во время экзаменационной сессии).

Первой реакцией властей на наше письмо стала встреча студентов МГУ с писателями, прошедшая через несколько недель, в конце июня. Значительная часть выступлений писателей (Суркова, Симонова, Полевого) была посвящена обличению инициаторов письма, т. е. нас. Выступавшие не стеснялись в выражениях – мы были названы троцкистами, «плесенью» и т. п. Выведенный из себя Кронид пытался им отвечать. А меня на этом собрании не было – сессия кончилась, я укатил на Кавказ.

Партийное руководство факультета и университета со своей реакцией опоздали. Пока они собирались с мыслями, настали каникулы, студенты разъехались.

Вернулись они к этому сюжету уже в сентябре, когда страсти улеглись. Нас осудила университетская газета. На факультете прошли комсомольские собрания, Кронида хотели исключить из комсомола, с подписантами проводились индивидуальные беседы. Меня всё это мало касалось из-за моего некомсомольского статуса. Но в целом кампания проработки была достаточно слабой.

Вот так нам суждено было стать организаторами одной из первых «подписантских» кампаний послесталинского времени.