И вот сейчас я решил отстаивать свое доброе имя и неоспоримое право на авторство представленной мною на конкурс работы. Моё решение, к сожалению, не поддержали родители. «Ты ничего не добьёшься, – сказал папа, – тебя никто не захочет поддержать.» Но я уже не мог остановиться. Мальчишеская вера в торжество справедливости толкала меня в бой. И мысль о том, что это будет бой двух несоответствующих весовых категорий, бой лейтенанта с полковником, слушателя с профессором, меня не остановила. Шла речь о чести, о чувстве собственного достоинства, то есть о самых высоких моральных ценностях.
Но что я мог практически предпринять? С интервалом в несколько недель я обращался к различным академическим начальникам:
– начальнику Политотдела Академии генералу Мазепову;
– заместителю начальника Академии по науке генералу В.Н.Тонкову;
– председателю научного общества слушателей генералу С.С.Гирголаву.
Первые два генерала внимательно выслушали, поудивлялись, обещали разобраться и ... ничего не сделали. С.С.Гирголав пытался мне помочь. Он написал короткое заключение о моей работе, в котором говорилось, что представленная мною на конкурс работа является самостоятельной, а степень влияния профессора Минкевича на ход научных исследований соответствует общепринятому при выполнении таковых не только слушателями, но и молодыми врачами. Но куда я мог обратиться с таким заключением? Кому его показать? А время шло, начались государственные экзамены, всё ближе было получение диплома и назначение куда-то «на необъятные просторы нашей родины». Мне стало ясно, что время работает против меня. И я решился на отчаянный шаг – визит к начальнику Академии генерал-полковнику Л.А.Орбели. Я называю этот шаг отчаянным потому, что попасть к нему на официальный приём я не мог – для этого надо было пройти сквозь строй всех нижестоящих начальников, которые и должны были решать, стоит ли меня допустить на самую вершину академической власти. А я уже получил представление об отношении двух высокопоставленных генералов к моему делу. Поэтому я принял беспрецедентное решение идти на квартиру к Л.А.Орбели. Это было нарушением всех уставов и субординаций, но мне уже было всё равно: накажут так накажут, хуже не будет.
Леон Абгарович Орбели принял меня вполне доброжелательно. Я коротко изложил суть дела, показал папку со всеми материалами работы.
– Оставьте все у меня. Я разберусь, – коротко сказал он.
Через два дня меня вызвал к себе старший преподаватель кафедры биохимии полковник Ярославцев, который сообщил, что назначен дознавателем по моему делу и должен провести объективное расследование. А я был к этому моменту уже настолько разочарован и обозлён, что выразил сомнение, захочет ли он быть объективным. Полковник вспылил:
– Какое право имеете вы сомневаться в моей объективности? Я член партии с 1930 года! – почти закричал он.
– Я обращался к людям с куда большим, чем у вас, партийным стажем. Генерал Тонков рассказывал нам, слушателям, что его принимали в партию в один день с Лениным. А генерал Мазепов был кремлёвским курсантом и, стоя на посту в Кремле, видел Ленина. И вот эти столь заслуженные члены партии, которые должны, вероятно, обладать высоким чувством справедливости, не сделали даже попытки проверить мою жалобу. Они понимали, что с окончанием мною Академии вопрос решится, точнее, отпадет сам собой.
Но полковник Ярославцев действительно дал вполне объективное заключение. Он нашёл, что текст работы, представленный на конкурс, отличается от докладов, одобренных в прежние годы профессором Минкевичем, только одним словом. И вывод гласил, что, представив эту работу, я не нарушил условий конкурса. Вместе с тем полковник Ярославцев сделал несколько небольших замечаний по тексту работы. Это была долгожданная победа. А вскоре последовал приказ по Академии, посвященный моему делу, и я получил его копию. В приказе отмечалась моя успешная работа на кафедре микробиологии и мне объявлялась благодарность. И только с первым пунктом приказа меня не познакомили, так как он был посвящён профессору Минкевичу.
Я, разумеется, радовался победе. Ситуация, которую все умудренные жизненным опытом люди считали совершенно безнадёжной, закончилась моей победой. Давид победил Голиафа! Но, как оказалось, я еще не всю чашу испил до дна. Меня вызвал к себе заместитель начальника научного отдела профессор А.В.Лебединский. Он был заместителем Орбели на кафедре физиологии и совмещал эту деятельность с работой в штабе. Он считался одним из лучших лекторов Академии, но я его лекции не любил и плохо воспринимал – уж больно витиеватым языком излагал он материал. Я иногда терял мысль, пока он доходил до конца фразы.
На столе перед Лебединским лежал уже легко узнаваемый отзыв полковника Ярославцева о моей работе. «В заключении дознавателя имеется ряд замечаний в Ваш адрес, – сказал он. – Вы должны письменно признать свои ошибки; завтра же принесите мне рапорт по этому поводу!» И я написал, что все сделанные рецензентом замечания не затрагивают принципиальных положений работы, они носят скорее редакционный характер, и что они несомненно могли быть своевременно устранены, если бы мой научный руководитель профессор И.Е.Минкевич обратил на них внимание.
– Да, Вы ехидный человек! – сказал Лебединский, прочитав принесенный мною рапорт, и тут же придумал для меня новое испытание.
– Ваша работа должна быть официально представлена кафедрой в научный отдел, – сказал он. – Принесите, пожалуйста, соответствующее направление.
Начальник кафедры в то время был болен, следовательно, он посылал меня к Минкевичу! Но деваться было некуда, Лебединский имел право потребовать этот документ. И я пошёл на кафедру, где не был несколько месяцев, мысленно представляя себе, какая сцена может разыграться при встрече с Минкевичем. Запустит он в меня тяжёлую чернильницу, обругает или просто выгонит из кабинета? Других вариантов представить себе я не мог. Слишком много крови я ему попортил. Знающие люди говорили мне, что подобного случая в истории Академии еще не было. Но представить себе того, что произошло, я не мог. Да и вряд ли кто-нибудь мог бы предсказать это. Когда я, постучав, вошёл в кабинет, Минкевич поднялся из-за стола, широко улыбнулся и сказал:
– Входите, Иосиф Аронович! Что же вы так долго не заходили на кафедру?
Я был совершенно огорошен и пробормотал что-то насчет госэкзаменов. Потом объяснил цель моего прихода. Минкевич быстро написал нужную бумагу, в которой отметил мою многолетнюю и успешную работу на кафедре. В заключение он поинтересовался, получил ли я уже назначение, и посоветовал не терять связи с кафедрой. С ощущением легкого головокружения вышел я из кабинета Минкевича. Он дал мне еще один на всю жизнь запомнившийся урок самообладания и лицемерия.
Что еще следует сказать, чтобы закончить эту историю? Прежде всего то, что изучение антибиотических свойств картофельной палочки я продолжил на Дальнем Востоке. Очень сложно было вести научную работу, никак не связанную с моей практической деятельностью и вообще не имеющую непосредственных выходов в практику. Потребовалось 7 лет, чтобы ее завершить. В 1955 году на заседании Учёного совета Хабаровского Медицинского института я защитил кандидатскую диссертацию «Антибиотические свойства и эколого-географическая изменчивость картофельной палочки». Профессор И.Е.Минкевич в том же 1948 году, когда происходили описанные выше события, после смерти В.М.Аристовского занял кафедру микробиологии. Научная нечистоплотность, отмеченная в приказе по Академии, не явилась противопоказанием для продвижения по службе. Умер он в 1950 году, в возрасте 56 лет. Профессор А.В.Лебединский, один из ближайших учеников академика Л.А.Орбели, предал своего учителя в 1949 году, когда после незабываемой «Павловской» сессии Академии Медицинских Наук началось активное изгнание из отечественной науки «абрашек и армяшек» (так кратко сформулировал цель происходившего один из идейных вдохновителей этого процесса профессор К.М.Быков). От Орбели тогда отреклись, изменили ему многие его ученики. Сам же Леон Абгарович был лишён почти всех должностей и званий, но выстоял, ни в чём не покаялся, никаких приписываемых ему ошибок не признал.
Свободное копирование
