Но события разворачиваются очень стремительно. Я возвращаюсь к Акакию Акакиевичу: снова зажмурившись и вытянув зонт, нащупывая дорогу, идет дальше по темным улицам Акакий Акакиевич.
""Нет, лучше и не глядеть", — подумал он и шел, закрыв глаза, и когда открыл их... увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то люди с усами...".
В центре на пустой площадке стоит одинокая фигура Акакия Акакиевича с широко открытыми глазами.
"У него затуманило в глазах и забилось в груди".
Тут я снова получаю эпизодическую роль — вора, срывающего шинель с Акакия Акакиевича.
Это не какой-нибудь жалкий, мелкий, захудалый воришка. Нет, он велик, грозен и действует уверенно:
"А ведь шинель-то моя!" —
властным голосом произносит он и ловко срывает шинель. Я срываю с себя, и, высоко подняв, держу плед.
"Акакий Акакиевич хотел было уже закричать "караул", как другой приставил ему к самому рту кулак, величиною в чиновничью голову, промолвив:
"А вот только крикни!""
На последних словах, я бросаю плед с такой силой, что он летит через всю сцену за кулисы.
Акакий Акакиевич остается один на петербургской площади. Шинели нет.
"Акакий Акакиевич чувствовал только, как сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уже больше не чувствовал. Через несколько минут он опомнился и поднялся на ноги, но уже никого не было. Он чувствовал, что в поле холодно и шинели нет, стал кричать, но голос, казалось, и не думал долетать до концов площади. Отчаянный, не уставая кричать, пустился он бежать через площадь прямо к будке, подле которой стоял будочник и, опершись на свою алебарду, глядел, кажется, с любопытством, желая знать, какого черта бежит к нему издали и кричит человек".
Далее, доведенные до отчаяния, и Акакий Акакиевич и Евгений как бы сливаются воедино.
"Он мрачен стал
Пред горделивым истуканом
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
"Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав. —
Ужо тебе!..""
Кто мог произнести это "Ужо тебе!.." Некое собирательное лицо — все, кто обездолен... Но вот угрожающая рука моя бессильно падает. Я раздавлен. Надо мной висит копыто лошади грозного Всадника. Я никуда не могу деться, я не бегу, но топчусь и маюсь почти на одном месте, сгибаясь в три погибели...
"И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему, что грозного царя,
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось...
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье —
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал".
Громкий крик раздается на пустой площади:
— "Настенька!!"
Это зовет ее тот молодой человек, которого она с таким трепетом ожидает.
"Боже, какой крик! как она вздрогнула! как она вырвалась из рук моих и порхнула к нему навстречу"! —
с горестным воплем восклицает мечтатель, понимая, что он теряет Настеньку навсегда.
"Но она едва подала ему руку... как вдруг снова обернулась ко мне, очутилась подле меня, как ветер, как молния... обхватила мою шею обеими руками и крепко, горячо поцеловала меня. Потом, не сказав мне ни слова, бросилась снова к нему, взяла его за руки и повлекла его за собою".
В последний раз доносится голос Акакия Акакиевича:
"Шинель... шинель... шинель...".
Так рухнуло счастье моих маленьких героев.
Я выхожу на авансцену и произношу эпилог: из вариантов "Медного всадника":
"Была ужасная пора...
Об ней свежо воспоминанье...
И будь оно, друзья, для вас
Вечерний, страшный лишь рассказ,
А не зловещее преданье".
Свободное копирование
