Акт четвертый
Ну вот Акакий Акакиевич и пришел, наконец, в гости к столоначальнику. Завернувшись в свою новую шинель, он стоит посреди комнаты, смущенный и потерявшийся в незнакомой и непривычной для него обстановке.
"Акакий Акакиевич... вошел в комнату, и перед ним мелькнули в одно время свечи, чиновники, трубки, столы для карт, и смутно поразили слух его беглый, со всех сторон подымавшийся разговор и шум передвигаемых стульев. Он остановился весьма неловко среди комнаты, ища и стараясь придумать, что ему сделать".
Еще раз возникает тема петербургских чиновников: в первый раз чиновники показаны в сцене травли Акакия Акакиевича, второй раз — морозным утром, когда чиновники в подбитых ветром шинелях спешат в свои департаменты, в третий раз — когда приветствуют появление новой шинели у Акакия Акакиевича, и сейчас — в шуме чиновничьей вечеринки.
"Но его уже заметили, приняли с криком, и все пошли тот же час в переднюю и вновь осмотрели его шинель. Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи человеком чистосердечным, не мог не порадоваться, видя, как все похвалили шинель".
Чиновники толкают и тормошат его, а сконфуженный Акакий Акакиевич, широко распялив перед ними плед, поворачивается во все стороны, показывая новую шинель.
Но вот оживление затухает, Башмачкин несколько растерянно опускает плед, на секунду из-за пледа опять видны его круглые недоумевающие глаза. Акакий Акакиевич озирается по сторонам, и, замечая вокруг себя пустоту, он снова одинок в этом веселом обществе.
"Потом, разумеется, все бросили и его и шинель и обратились, как водится, к столам, назначенным для виста".
Вечеринка в разгаре. Я получаю новую маленькую роль лакея. Привычным жестом набрасываю плед на руку, как будто салфетку, и сообщаю:
"Через час подали ужин, состоящий из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского".
Промелькнувший лакей исчезает, уступая дорогу Башмачкину.
"Акакия Акакиевича заставили выпить два бокала, после которых он почувствовал, что в комнате сделалось веселее..."
Наш герой чуть-чуть захмелел; нечто игривое проносится в его голове:
"... красивая женщина, которая скидала с себя башмак..." —
при этом плед скользит вниз; он драпирует меня, напоминая отчасти юбку, которую я тут же подтягиваю, показываю кончик своего башмака и продолжаю:
"... обнаживши таким образом всю ногу, очень недурную...
... однако ж, никак не мог позабыть, что уже 12 часов и что давно пора домой...".
Быстро набрасываю плед на плечи и направляюсь к выходу.
"Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать хозяин, он вышел потихоньку из комнаты, отыскал в передней шинель...".
С пледом на плечах подхожу к вешалке, испуганно ощупываю пустую вешалку, позабыв, что шинель на мне (чем еще раз подчеркиваю рассеянность моего героя), с жалобным воплем подымаю руки: "Шинель..." — первая тень надвигающейся беды (плед скользит с моих плеч и падает), озираюсь вокруг и вижу, наконец, шинель, лежащую на полу. Поднимаю плед и говорю:
"... которую, не без сожаления, увидел лежавшею на полу, стряхнул ее, снял с нее всякую пушинку, надел на плечи и спустился по лестнице на улицу".
Вновь надевши на себя шинель, ссутулившись, ухожу по лесенке (скамеечка, стул) за кулисы.
Минутный антракт, во время которого со сцены убираются стул, скамеечка и вешалка.
Далее мне предстоит путь домой, по пустынным улицам Петербурга.
Я выхожу на пустую сцену в цилиндре, закутавшись в плед, держа зонт на вытянутой вперед руке, как бы ощупывая в темноте дорогу. Иду, несколько сгорбившись и зажмурившись, повернув голову в зрительный зал, иду, не отрывая подошв от пола, а скользя, как ходят в гололедицу.
"Скоро потянулись перед ним те пустынные улицы, которые даже и днем не так веселы, а тем более вечером. Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже... пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег по улицам, да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки. Он приблизился к тому месту, где перерезывалась улица бесконечною площадью с едва видными на другой стороне ее домами, которая глядела страшною пустынею".
Остановившись в центре сцены, смотрю в темный зрительный зал широко открытыми глазами:
"Вдали, бог знает где, мелькал огонек в какой-то будке, которая казалась стоявшею на краю света".
Испуганно ощупывая свою шинель, я продолжаю:
"Веселость Акакия Акакиевича как-то здесь значительно уменьшилась.
... красивая женщина, которая скидала с себя башмак... шинель... башмак... шинель..." —
бормочу я, широко обводя зонтом, словно намечая необъятный горизонт, затем поворачиваюсь спиной к публике и говорю:
"Он оглянулся назад и по сторонам — точно море вокруг него..."
"... Вкруг него вода и больше ничего".
Так Акакий Акакиевич как бы передает эстафету Евгению. Евгений озирается, окидывая безумными глазами пустую необъятную площадь.
"Евгений вздрогнул. Прояснились.
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл,
Где волны хищные толпились,
Бунтуя злобно вкруг него,
И львов, и площадь, и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Над морем город основался...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
... О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию вздернул на дыбы?"
О, как страшен мне — Евгению — вид Петра. Как загадочен и непонятен:
"Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе! —
Он смотрит на памятник не отрываясь, кружась и кружась, почти пригибаясь к земле, но запрокинув голову вверх, туда, где высится Петр, —
— Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?" —
спрашивает Евгений и прикрывает глаза рукой, словно защищаясь от грозного видения (здесь подтекстом снова проходит тема декабрьского восстания).
"Кругом подножия кумира
Безумец бедный обошел
И взоры дикие навел
На лик державца полумира.
Стеснилась грудь его. Чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь..." —
вскрикивает Евгений с душевной болью, грозя зонтом, и вдруг бросается в сторону с приглушенным криком: "Настенька!" Это мечтатель пришел на свидание с Настенькой.
"— Настенька", —
повторяет он, бросаясь ей навстречу.
"— Ну, где же письмо?" —
спрашивает она мечтателя.
"— Вы принесли письмо?
— Нет у меня письма, разве он еще не был?
В эту минуту мимо нас прошел молодой человек".
Я стою окаменев и медленно провожаю глазами того, кого так ждет Настенька.
Свободное копирование
