И вот уже в театре слышатся аплодисменты, видимо, спектакль окончен.
Сквозь аплодисменты, да простит мне читатель, я сам аплодирую, читая очаровательную строфу из "Онегина":
"Еще амуры, черти, змеи
На сцене скачут и шумят;
Еще усталые лакеи
На шубах у подъезда спят...".
Я аплодирую легко и часто, но постепенно аплодисменты усиливаются:
"Еще не перестали топать,
Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать..."
Хлопки мои реже и реже, однако тяжеловеснее и тяжеловеснее: это озябшие на морозе кучера в ожидании своих господ отогреваются, хлопая в ладоши.
"Еще снаружи и внутри
Везде блистают фонари;
Еще, прозябнув, бьются кони,
Наскуча упряжью своей,
И кучера, вокруг огней,
Бранят господ и бьют в ладони...".
Пронизав онегинскую строфу хлопками, я отбираю у Настеньки ее реплику и передаю одному из кучеров: подмигивая в публику, он бурчит осипшим голосом:
"... Уж какое было впечатление от "Севильского цирюльника", — я вам не скажу...".
Затем снова сажусь в сани, закрываюсь пледом и мчусь по улицам Петербурга.
"Финал гремит; пустеет зала;
Шумя, торопится разъезд;
Толпа на площадь побежала
При блеске фонарей и звезд".
Так отъезжают бабушка с Настенькой из театра домой. Вот Настенька дома, усталая и счастливая.
Вернувшись из театра, она все еще находится под впечатлением "Севильского цирюльника". Она тихо-тихо натягивает на себя плед и, склонив головку на спинку стула, говорит:
"... Ну, радость какая! Спать я легла такая гордая, такая веселая, так сердце билось, что сделалась маленькая лихорадка, и я всю ночь бредила о "Севильском цирюльнике"".
Затем, отбрасывая плед и садясь чинно, как подобает воспитанной девушке, заканчивает свою историю:
"... Теперь сейчас и конец. Ровно год тому, в мае месяце, жилец к нам приходит и говорит... что должно ему опять уехать на год в Москву. Я как услышала, побледнела и упала на стул, как мертвая. Бабушка ничего не заметила, а он, объявив, что уезжает от нас, откланялся нам и ушел.
Что мне делать? Я думала-думала, тосковала-тосковала, да, наконец, и решилась. Завтра ему уезжать, а я порешила, что все кончу вечером, когда бабушка уйдет спать. Так и случилось".
Я беру в охапку плед, поднимаю зонт, цилиндр и ухожу в глубину сцены, продолжая рассказ Настеньки:
"Я навязала в узелок все, что было платьев, сколько нужно белья, и с узелком в руках, ни жива ни мертва, пошла в мезонин к нашему жильцу. Думаю, я шла целый час по лестнице. Когда же отворила к нему дверь, он так и вскрикнул...
Я едва стояла на ногах. Сердце так билось, что в голове больно было, и разум мой помутился. Когда же я очнулась, то начала прямо тем, что положила свой узелок к нему на постель, сама села подле, закрылась руками и заплакала в три ручья".
Свободное копирование
