Я подхожу к монтажному узлу, именно: "Кумир на бронзовом коне!" — гневно говорю я. И продолжаю еще более гневно: "Есть в Петербурге сильный враг..." (текст Гоголя).
Каким образом я делаю этот монтажный узел?
В сцене наводнения я как бы оседлал стул, ибо Петр — властелин города — сидит на своем коне, и несчастный Евгений тоже сидит "на звере мраморном верхом". К концу сцены наводнения я вырастаю и простираю вперед руку, подобно Петру, каким его изобразил Фальконе.
Затем резко ухожу в сторону, указываю на только что бывшего здесь Петра: "Есть в Петербурге сильный враг", и продолжаю: "... всех получающих 400 рублей в год жалованья или около того".
Кто мог это сказать? Обедневший дворянин Евгений, подобный тем, кто стоял тут недавно на Сенатской площади и не хотел присягать Николаю I. Тема декабрьского восстания составляет подтекст моего Евгения, но здесь она проходит еще только на одну секунду, чтобы тут же угаснуть... так как далее у Гоголя следует:
"Враг этот, никто другой"... —
я делаю большую паузу, чтобы уйти в робкого Акакия Акакиевича, зябко потирающего руки, и заканчиваю:
"... как наш северный мороз, хотя, впрочем, и говорят, что он очень здоров...".
Бунт не состоялся. Жизнь входит в свои берега. Бедные чиновники продолжают покорно бегать в свои департаменты.
"В девятом часу утра, именно в тот час, когда улицы покрываются идущими в департамент, начинает он давать такие сильные и колючие щелчки без разбору по всем носам, что бедные чиновники решительно не знают, куда девать их".
Подхожу к вешалке, снимаю висящий на ней плед, обертываю его вокруг шеи и выхожу на мороз, на петербургские улицы, по которым бегут на службу мелкие чиновники, вроде Башмачкина, мечтателя, Евгения...
"В это время, когда даже у занимающих высшие должности болит от морозу лоб и слезы выступают в глазах, бедные титулярные советники иногда бывают беззащитны. Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц и потом натопаться хорошенько ногами в швейцарской, пока не оттают таким образом все замерзнувшие на дороге способности и дарования к должностным отправлениям".
Мелкими шажками обегаю я вокруг вешалки, стараясь "как можно скорее перебежать пять-шесть улиц". Но вот я начинаю недоумевать. Оказывается:
"Акакий Акакиевич с некоторого времени начал чувствовать, что его как-то особенно сильно
стало
пропекать (!?)
в спину и плечо (?)"
В чем дело, думаю я, совершая свое путешествие в департамент. Да, пропекать, "несмотря на то, что он старался пере-бе-жать...".
Я еще усерднее бегу, мелким бесом, так сказать почти приплясывая, стараясь "перебежать как можно скорее законное пространство".
"Он подумал, наконец, не заключается ли каких грехов в его шинели".
Мой бедняга Акакий Акакиевич наконец-то догадался. Он озабоченно снимает свой плед (шинель), расстилает его на полу и, опустившись на колени, как очень близорукий человек, обследует каждый вершок своей шинели.
"Рассмотрев ее хорошенько у себя дома, он
открыл,
что
в двух-
трех местах,
именно,
на спине (пауза, рассматривает)
и на плечах (пауза, рассматривает)
она сделалась точная серпянка: сукно до того
истерлось,
что сквозило,
и подкладка
расползлась. Увидевши в чем дело, Акакий Акакиевич решил, что шинель нужно будет снести... к Петровичу, (!)
портному,
жившему где-то в четвертом этаже...".
Свободное копирование
