Здесь я меняю "декорацию" и ввожу новое лицо: портного Петровича.
Я снимаю свой пиджак, остаюсь в жилете, как и подобает портным, сажусь на плед, сложивши по-портновски крест-накрест ноги и положив на колени свой пиджак. Я вооружен огромными ножницами, которыми и орудую, склонившись над пиджаком.
"Взбираясь по лестнице, ведшей к Петровичу... Акакий Акакиевич уже подумывал о том, сколько запросит Петрович, и мысленно положил не давать больше двух рублей.
Акакий Акакиевич прошел через кухню, не замеченный даже самой хозяйкой, и вступил, наконец, в комнату, где увидел Петровича, сидевшего на широком деревянном некрашеном столе и подвернувшего под себя ноги свои, как турецкий паша".
Далее разговаривают три человека: Акакий Акакиевич, Петрович и я.
Первым вступает Акакий Акакиевич, наблюдающий за Петровичем.
"Он уже минуты с три продевал нитку в иглиное ухо, не попадал и потому очень сердился на темноту и даже на самую нитку, ворча вполголоса".
Петрович:
"Не лезет, варварка! Уела ты меня, шельма этакая!"
Далее я:
"Акакию Акакиевичу было неприятно, что он пришел именно в ту минуту, когда Петрович сердился... Акакий Акакиевич смекнул это и хотел было уже, как говорится, на попятный двор, но уж дело было начато. Петрович прищурил на него очень пристально свой единственный глаз, и Акакий Акакиевич невольно выговорил:
— Здравствуй, Петрович!
— Здравствовать желаю, сударь".
Поднимаюсь с пола и с пиджаком в руках, в позе просителя, стою перед Петровичем, который тоже своего рода "начальник". Мой Акакий Акакиевич, вроде кролика в эту минуту, ждет своей участи.
"А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах совсем крепкое... оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на спине, да еще вот на плече одном попротерлось, да вот на этом плече немножко... видишь? вот и все. И работы немного...".
Оставим в сторонке Акакия Акакиевича и покажем Петровича — не портным совсем, а скорее грозным воплощением рока:
"Нет (!),
нельзя поправить:
худой гардероб!" (!)
О, каким несчастным сделался мой Акакий Акакиевич:
"Отчего же нельзя, Петрович? —
ведь только всего, что на плечах поистерлось;
ведь у тебя есть же какие-нибудь...
ку-сочки?" —
умоляет мой бедняк. Но грозно и высокомерно звучит голос Петровича:
"Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой — а вот уже оно и ползет...
— Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.
— Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что... Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится.
— Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..
— Нет, ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как прядет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет... а шинель уж, видно, вам придется новую делать.
— Как же новую? (!) —
завопил мой бедный Акакий Акакиевич, —
— ведь у меня и денег на это нет (!).
— Да (!),
новую (!), —
неумолимо твердит свое Петрович. —
— Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того?
— То есть, что будет стоить?
— Да.
— Да три полсотни с лишком надо будет приложить.
— Полтораста рублей за шинель (!!) — вскрикнул бедный Акакий Акакиевич, вскрикнул, может быть, в первый раз от роду, ибо отличался всегда тихостью голоса".
Петрович, уперши руку в бок и непринужденно играя ножницами, словно давая понять Акакию Акакиевичу, что он не какой-нибудь захудалый портной, ставящий заплаты, говорит:
"— Да-с, да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу, да пустить капюшон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.
— Петрович, пожалуйста, — говорил Акакий Акакиевич умоляющим голосом, не слыша и не стараясь слышать сказанных Петровичем слов и всех его эффектов: — как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.
— Да нет... —
отвечает Петрович, небрежно бросая ножницы в сторону, как бы давая этим понять, что визит окончен, —
... это выйдет — и работу убивать, и деньги попусту тратить, — сказал Петрович, и Акакий Акакиевич после таких слов вышел, совершенно уничтоженный".