8 июня.
Наташа появилась под колоннами Дома Творчества во время ужина. То ли она спросила мою фамилию, то ли просто поинтересовалась у дежурной, кто из писателей сейчас здесь отдыхает. В конце концов, выяснилось, что ей нужен Марк Поповский. Ничего приметного в ней не было. Мне навстречу поднялась невысокая, худощавая женщина рабочего вида, лет тридцати. Лицо грубоватое: собой ни хороша, ни дурна. Подала жесткую руку с непромытыми, обломанными ногтями. Она хочет поговорить с писателем. Просто так. Ни о чем. Читала мою книгу (после выяснилось, что читала книгу Александра Поповского). Сели на скамью подле дома. На меня пахнуло запахом водки. Да, выпила для смелости. Если бы не выпила, то не решилась бы на разговор. Закурила. Тряхнула вульгарной прической (черные волосы с ранней сединой). Заговорила. И с первых слов я понял: не надо мне, как рекомендует писателям литгазета, ездить на КАМАЗ и на БАМ. Вот он здесь, главный герой эпохи, рабочий человек 70-х годов XX века. В чистом виде.
Воспитывалась Наташа в Детском Доме. Родителей не знает. Откуда-то они из-под Полтавы. Но это ее не интересует. В те места даже не ездила. Записана в документах русская, тридцать лет («Уже тридцать…»). В Детском Доме держат до 15-ти лет. Потом послали на стройку. Строительному делу специально не учили. Но вот уже полтора десятка лет работает. Взглянув на свежевыкрашенные колонны нашего Дома, заметила: «Хороший оттенок». Больше о профессии своей не говорила.
Несколько лет жила в Донецке. Последние пять месяцев — в Ялте. «На природу потянуло…» Дали комнатушку в подвале. Жить можно. Тем более что жизнь Наташа любит. Вообще жизнь. А о собственной жизни она не задумывается. И что о ней думать? Зарплата 70 рублей. Мало? Она и сама подсчитала: платят ей примерно четвертую часть того, что она реально зарабатывает. Спрашиваю: «Это Вас не удивляет?» «Что же делать, у нас такие законы…» Ответила просто без обиды и надрыва. Я напомнил, что пара туфель стоит 30 рублей. Да, конечно, соглашается она, но туфли за 30 рублей можно носить пять лет. «А если бы мне платили 150 рублей, я половину месяца вообще бы на работу не выходила. Зачем? Мне и 70-ти рублей хватает». Ее дешевенькое платье и грубые туфли подтверждают: можно жить и на семьдесят.
Чем она занимается после работы? Семьи у нее нет и об этой стороне жизни она со мной разговаривать не пожелала. Лицо у Наташи потрёпанное. Похоже, что Вечную Проблему решает она для себя самыми простыми средствами, не слишком драматизируя эту сторону жизни. Но есть у нее и духовные потребности. Читает. Знает что-то о классиках. Из современных писателей знает и ценит Василя Быкова. Она и в Дом Творчества пришла, по ее словам, чтобы узнать, нет ли его здесь. Читала «Мертвым не больно», знает, что книгой отдельной сочинение это не вышло — запретили. Еще назвала Всеволода Иванова. Я отозвался о последнем скептически. «Это Ваше отдельное мнение», — обиженно отозвалась Наташа. По ее мнению хороший (понравившийся ей) писатель — всегда хороший человек. Пытаюсь оспорить это убеждение и натыкаюсь на ее жесткое сопротивление. Вообще выясняется, что моя собеседница — существо крайне жестко запрограммированное. Она то и дело рубит своей загрубелой ладошкой и твердит что-то вроде: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Впрочем, ей ведомы и строки о том, что гений и злодейство несовместимы.
На вопрос, не верующая ли она, Наташа смеется. В кого верить? В Бога? В Христа? Их не было никогда. Религия давно сгнила, провалилась, никому не нужна. Наташа зато верит в человека и в науку. Прогресс, наука — это прекрасно. Но ведь наука не делает человека счастливым, говорю я. «Сейчас не делает, а в будущем наука непременно сделает человека счастливым» — убежденно повторяет она. И почему-то добавляет: «Когда будут летать на другие планеты…» Пытаюсь втолковать ей непротиворечивость науки и веры, напоминаю имена Пастера, Филатова, рассказываю о Войно-Ясенецком. Не верит. «Это они в старости поверили в Бога». Настаиваю, называю имена Ломоносова, Планка, Эйнштейна. «Нет, нет, нет — твердит Наташа — этого не может быть, чтобы человек открывал законы физики и верил в какого-то вашего Христа. Откуда Вы знаете, что ученые верили? Этого не знает никто. Человек — тайна, человек — загадка. Верить в Бога могут только старики». «Ну, хорошо, но совесть, нравственность — они же из веры, из религии к нам пришли…» — «Ну и что же, что из религии? А причем тут Христос? Нет, нет, нет…»
Будущее? Она не думает о будущем, пока живет в Ялте, а потом уедет куда-нибудь. Куда? Строители везде нужны.… Спрашиваю, не собирается ли учиться. «А для чего? Чтобы денег больше зарабатывать? Не стоит. И так хватает…» Говорю ей, что человеку надо совершенствовать себя, свое мастерство ради самоуважения. Привожу примеры: в столовых плохо готовят — повара неумелые, и на стройках тоже рабочие худо работают по той же причине. Смотрите, как плохо выглядят новостройки.… Но у Наташи взгляд на это совершенно официальный. Плохо готовят, надо бороться, надо жаловаться, требовать. Преимущество контроля и требовательности над самоконтролем и требовательностью к себе для нее совершенно неоспоримо.
Наташа не спрашивает меня ни о моей работе, ни о моей жизни. Очевидно, ей нужна была не информация, а беседа. Она так и говорит: «Вот побеседовали как я хотела» и подает мне на прощание жесткую рабочую руку. Рукопожатие, и мы расстаемся навсегда.
Я иду к себе в комнату с чувством горечи и сострадания к этой пичуге. Ловлю себя на этом и сержусь: на себя. Почему ее надо жалеть? Ведь она довольна жизнью. Ее отношения с внешним миром гораздо лучше уравновешены, чем, например, мои. Мир видится ей естественным и правильным. Ей все ясно: религия — враг науки; писатели — хорошие люди; за границей — все плохо, у нас пока не все хорошо, но будет хорошо. Этому способствует наука, прогресс. За что же ее жалеть? При случае ей дадут профсоюзную со скидкой путевку, и она будет 26 дней жить в том же или в таком же доме с колоннами, в котором сейчас живу я. Вполне возможно так же, что ее, верную дочь своего народа, сделают депутатом Верховного органа власти в Киеве или даже в Москве. Тогда ей подарят отрез на костюм, чемодан, вручат задаром железнодорожный билет и она станет принимать и утверждать законы, по которым мне жить. И портрет ее в газете может появиться, и мой коллега из местной газеты воспоет ей хвалу…. За что же я ее жалею? В чем ей сочувствую?
Лиля считает, что Наташа пришла в Дом Творчества в надежде, что Марк Поповский окажется молодым парнем, с которым можно будет переспать. Я так не думаю. По-моему, ей все-таки тоскливо и одиноко в этом ресторанно-шикарном городе. Она одинока как человек, и как человек ищет живую Душу для общения. Когда я спросил ее о друзьях и знакомых, Наташа как-то неопределенно и без энтузиазма мотнула головой. Очевидно, друзей все-аки нет. Но друзья — сейчас нет, завтра будут. Мое сочувствие относится не к этим преходящим обстоятельствам, а к чему-то постоянному, большему. К чему же? Уж не перетащил ли меня в свою веру «Дневник писателя» Федора Михайловича Достоевского?
Не в Достоевском дело. Дурь эта вошла в кровь моих духовных предков, интеллигентов российских, еще до Достоевского. И смысл этой дури в том, что мы сострадаем малым сим (мужику, рабочему, Наташам всех времен) за то, что им, Наташам, неведомы наши радости, за то, что они довольствуются тем, что мы считаем нищенским достатком. Мы сочувствуем им по поводу их труда, который мы считаем слишком тяжелым, и по поводу их духовных интересов, которые опять-таки мы считает убогими. Одним словом, мы переносим на них свое представление о счастье и готовы печалиться, что беднякам не доступно счастье в нашем представлении. Мы даже себя в какой-то степени виним и поделиться готовы. Но ведь бред все это! Не нуждается Наташа в моем сострадании, ибо ей самой жизнь ее не кажется страшной и мучительной. И не от чего ее спасать. Да и не надо. Я же просто идиот, идиот так сказать исторический, корневой.
Но почему же мне все-таки жаль Наташу? Ведь и правда, горько за нее, как за сестру, за человека.… Почему?
Свободное копирование
