26 декабря.
Голицыно. Ездил в Москву. Явился со специальным отношением от Союза писателей в Библиотеку им. Ленина. В отношении значилось, что писателю Поповскому надобно познакомиться с мемуарами Черчилля. Мемуары были выпущены у нас по-русски еще в 50-х годах и почти сразу спрятаны в специальное хранение, то есть под замок от «рядового» читателя. Долго бродил по коридорам и лестницам Ленинки пока, в конце концов, не обнаружил в конце одного из коридоров комнату №1. Молоденькая стервочка прочитала письмо из Союза писателей, выдала мне анкету с неизменным вопросом о национальности, а также папку с официальными правилами пользования спецхраном. Из Правил этих, утверждённых в 1971 году, узнал я, что на каждую тему, по которой читатель желает получить книги, он должен принести из своего учреждения специальную, отдельную просьбу. Так что если, например, мне предоставили книги о советско-английских отношениях во время войны, то на тему советско-американских отношений надобно уже притащить другую специальную слезницу. Опять-таки заверенную подписью должностного лица и печатью.
Кроме того, из правил пользования специальным залом я узнал, что мне «запрещено распространять сведения, полученные в спецхране, среди населения». Так и сказано: населению — ни-ни…
Встреча в библиотеке: Иосиф Рапопорт — доктор наук, творец идеи химического мутагенеза. Рапопорт знаменит не только тем, что Нобелевский комитет трижды пытался дать ему премию, а АН СССР отказывалась, но еще и тем, что на сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года был единственным ученым, который, будучи поносим публично, не покаялся в своих «грехах». Тогда же был выгнан из биологии вообще. Долгое время работал в геологической лаборатории, где создал биологический метод определения возраста геологических пластов. Одним словом, по человеческим качествам ученый этот стоит на вершине нравственной лестницы. (Можно добавить, что во время войны он был партизанским командиром, потерял глаз, получил многочисленные награды). Мы с Рапопортом знакомы, он читал мою неопубликованную книгу о Н.И.Вавилове. И вот снова разговор о Николае Ивановиче. Я рассказываю, что в новой редакции усилил тему вины академика, который не только был жертвой режима («беда»), но и сам своими нравственными отступлениями создавал ту гильотину, которая его, в конце концов, казнила. Рассказываю своему собеседнику о случаях, когда Н.И. совершал недостойные поступки «ради пользы своего института, ради расцвета науки» (шпионаж, лживые публичные выступления на Западе, заигрывания по заданию советских властей с иностранцами, которые ради каких-то целей были нужны нашим политикам). Ставя науку выше нравственности, Н.И. совершал одно отступление за другим, пока не рухнул в яму, которую сам вырыл. Рапопорт возражает: «У Вавилова не было вины. Он был вынужден совершать все это, так как иначе государственные по размаху задачи нашей науке не удалось бы выполнить. Он не виноват, виновато государство, тогдашние вожди»
— Но ведь, как бы там ни было, совершал недостойные поступки сам Вавилов, — говорю я.
— Он не виноват, он не мог иначе. Когда поднимаешься на такую высоту по другому уже нельзя…
— Ну, хорошо, по другому нельзя. Но ведь вот Вы сами сумели спасти себя от позора и не стали делать подлостей на сессии ВАСХНИЛ 1948 года и после нее?
— Я — не в счет. Я не имел государственных целей в науке, я не такая величина как Вавилов.
— При чем тут величина. Есть поступки, освещенные совестью и поступки бессовестные. Почему Вы разрешаете Вавилову то, что не разрешили в свое время себе?
Рапопорт снова твердит одно и то же. «Вавилов крупный организатор, деятель, он мог осуществлять свои цели, только живя по законам своей эпохи»
— Но мог бы он отказаться от всех этих подлостей, если бы хотел?
Собеседник сердится: «Вы размышляете как тупой поп, — кричит он, — То, что Вы требуете от Вавилова, он при своем положении не мог исполнить, даже если бы захотел. Это нравственная абстракция.
— Но я не требую. Я просто констатирую как историк, что Н.И. ставил нравственность ниже науки. И жертвовал своей совестью во имя науки.
— Нет, нет, нет! Вы его не знали…
Наш разговор ничем не кончился. Раздраженный Рапопорт ушел в свой профессорский зал. А я остался стоять на широкой мраморной лестнице библиотеки, с горечью размышляя о поколении, которое, претерпев столько страданий, так и не смогло избавиться от преклонения перед государственными интересами, которые якобы превыше всего и в том числе превыше человеческой совести. Мы должны возлагать на алтарь этого Молоха все, что нам дорого: жизнь, свои принципы, свои цели. Пусть жрет. Мы — пигмеи, мы — никто. Государство — все. Ему можно все, ибо цели его во много раз выше, значительнее «жалких» целей отдельного человека. Профессор Рапопорт этого не сказал мне. Но так думает даже этот достойный человек, не способный стряхнуть с себя рабские цепи сознания своей второсортности, и преклонения перед [нрзб] социалистического государства.
После пяти дней тупого сидения за столом сегодня 27 декабря написал первые четыре страницы VII главы биографии Войно-Ясенецкого. Итак, «Время соблазнов» (1941-1950). Чувствую, что «переносил» свою любимую книгу. Нельзя пять лет писать сочинение с перерывами по 7-10 месяцев. Это как любовь: если любится, надо любить. Холодильник для этой материи пока не придуман.
Свободное копирование
