17 июля.
Тырва, Эстония. Нам сняли дом в малюсеньком эстонском городке. Собственно, назвать Тырву городом трудно, скорее деревня, где в отличие от русского села, есть центр с каменными домами вполне городского типа: почта, кафе, магазины. Но наш домик — чисто деревенский. Под окнами куры, картофельное поле, поленницы дров. А внутри половики, половички, широкие тяжелые кровати и шкафы, вышедшие из моды сорок лет назад. И неизменный тюль на окнах. Одним словом, эстонский деревенский дом, сильно обшарпанный, но не отказавшийся от претензий. Лиля задержалась в Москве, и я уже три дня тут один. Один в полном и абсолютном смысле слова: фрау Хольда не знает ни слова по-русски, а я знаю только те несколько фраз, которые вычитал в разговорнике: Доброе утро, Как поживаете? Благодарю вас.… Брожу по полям и лесам. Места тут довольно живописные — южная Эстония вообще красива своими озерами и зелёными холмами. Эффект одиночества (после Москвы и командировок) странно расслабляет и ум и волю. Эстонская речь скользит мимо ушей, ее почти не слышишь. Возникает чувство пребывания в барокамере: за толстым стеклом течет какая-то жизнь, смысл которой почти невнятен. Вот рабочие строят на лугу палатки? Лишь постепенно мозг связывает это строительство со словом LAAT — ярмарка, которое я видел на плакате. Многие другие связи минуют меня.
В Тырве совхоз. Не знаю, хорош он или плох, но домики жителей выглядят очень благополучно: в большинстве своем они из белого кирпича, с мезонинами и цветниками. Подлинная же жизнь за тюлевыми занавесками остается для меня скрытой. Я не ощущаю сколько-нибудь открытого недоброжелательства на почте, в магазине или кафе. Но и интереса к приезжему из России нет — антипатия выражается в том, что прохожие, продавцы и почтовые работники не делают никаких усилий, чтобы помочь мне в моей языковой беспомощности. Но что ж, у них достаточно оснований не любить «людей с Востока».
Дружелюбна со мной только Тина, девятилетняя очень хрупкая и маленькая девочка, внучка фрау Хильды. Мы объясняемся с ней пиктографическим способом: рисунки позволяют мне выяснить, где баня, куда класть ключи от дома и т.д. Тина очень жизнерадостна и воспринимает меня как своего ровесника или большую собаку, которая, хотя и не говорит, но зато умеет бегать наперегонки и играть. Она даже словам эстонским меня учит: тычет пальцем в гуляющую по двору курицу — «Капа, капа, капа». Потом ведет в сарай, открывает корзину и повторяет несколько раз: «Капароед, капароед». «Роед» — сын. Значит, «капароед» — сын курицы, цыпленок. Я получил очередной урок, и с благодарностью несу конфету моей маленькой учительнице. Впрочем, сегодня последний день моего безделья: завтра начну работать над очерком о Хаджинове для толстого журнала. Писать мне не хочется, и кукурузные проблемы меня давно уже не интересуют, но что делать — надо несть служебную нуду, думать о том, чем семья станет кормиться в будущем и следующем году. Проза жизни не отпускает меня даже здесь, в этом райском (благодаря моей безъязыкости) уголке.
Среди большой, не предназначенной для опубликования библиотеки русской литературы, с которой пришлось познакомиться за последнее время, особую симпатию вызывает книжечка Давида Дара «Маленькие завещания» (1970 г.) Дар — старый ленинградский журналист, муж Веры Пановой, в таковом качестве он по преимуществу и известен. Между тем Дар — человек редкой доброты, друг молодых литераторов, и сам оказался отличным эссеистом. Для того чтобы сказать СЛОВО ему потребовалось то, что требуется каждому писателю, — свобода. «Маленькие завещания» — это серия раздумий, иногда притч, в которых старый человек подводит итог своих исканий и размышлений. Он пишет о себе, о роли интеллекта, жизненного опыта, о литературе. Освободившись от необходимости писать на заказ, Дар обрел собственный голос, собственную манеру, собственные мысли, т.е. всё то, чего не было в его книгах, изданных советским издательствами. Когда несколько дней назад в Ленинграде я позвонил ему и напомнил, что у меня есть подаренная им когда-то книга об авиации, старик посоветовал: «Выбросьте ее». Автор «Маленьких завещаний» — удивительно искренней, поэтичной и доброй книги — может себе позволить так сказать о своем прежнем подневольном творчестве. Он вырвался, он на свободе. Он сам выбрасывает вон свой старый журналистский багаж. В «Завещаниях» он откровенно признает себя несостоявшимся писателем и целиком возлагает ответственность за это на себя. Боюсь, что старик заблуждается. В отличие от своей знаменитой и вполне приспособившейся к советской власти жены, он всю жизни страдал от недостатка свободы, от невозможности быть собой. У Пановой этого комплекса не было: домашняя курица (хотя и не бездарная), она спокойно клохтала о своем родном курятнике, не подозревая о просторах небесных. Маленький (и ростом, и положением) Дар казался при ее жизни только мужем Пановой. Но она умерла, ее дети выгнали старика из пановской квартиры, и — произошло выяснение истины: маленький журналист оказался глубоким мыслителем и талантливым писателем. Не знаю, будут ли жить проходные сочинения Веры Пановой, но рукописный томик ее мужа представляется мне значительным явлением ЛИТЕРАТУРЫ. Мне хочется издать его и раздарить всем своим близким. Таких, душевно близких, очевидно, у меня не более четырех-пяти человек. А «Эрика», как известно, берет четыре копии…
Свободное копирование
