Шел 1982 год. Узбекистан готовился широко отметить день рождения своей столицы. Ученые отыскали в каких-то анналах свидетельства, что Ташкенту должно исполниться 2000 лет. В правительственном постановлении по проведению юбилейных мероприятий был и пункт об издании к юбилею Ташкента фотоальбома.
Работа над книгой «Ташкент-2000», несмотря на многочисленные злоключения, стала определенной вехой в моем творчестве. Смотрю на многие фотографии и горжусь тем, что снимая их, я не врал. И мне кажется, что уже тогда началась моя внутренняя перестройка.
В выходных данных книги была набрана и фамилия Пенсон. Правда, к счастью она повторялась четыре раза. Это был Мирон Пенсон, Эдуард Пенсон, Максим Пенсон, и был отдельный титр, что в книге использованы фотографии Макса Захаровича Пенсона.
Уже стало традицией делить фотоальбомы, над которыми я работал на отдельные главы. Так же было и с книгой «Ташкент-2000». Одна из глав, посвященная послереволюционному Ташкенту, начиналась фотографиями Макса Пенсона. Но, к сожалению, я в то время не работал с архивом своего отца, практически ничего не знал о нем. И фотографии, которые опубликованы в книге, оказались не самыми лучшими. Но, тем не менее, они снова окунули меня в мое детство. Они вернули меня в отчий дом. И я снова ощущаю запах волос моей матери и чувствую прикосновение рук моего отца.
Помню, что когда отец получал или покупал новую партию пленки, он заряжал свой аппарат, выходил во двор и снимал нас, заборы в нашем дворе, нашу собаку. До сих пор сохранились эти кадры…
…Очередная командировка. У нас был довольно длинный маршрут Москва-Пекин-Ханой. До Пекина самолет совершал две посадки – в Омске и Иркутске. Пассажиров было немного. После всех предотъездных хлопот захотелось побыть одному. Ушел в хвост самолета, сел на последнее сиденье. За окном была темная морозная московская ночь. Пробежали мимо аэродромные огни, самолет поднялся. Несмотря на усталость, сна не было ни в одном глазу. В забытом кем-то журнале на глаза попалась маленькая поэма о том, что жизнь в городе заставляет заниматься мелочными делами, которые засасывают человека, как трясина. И каждый раз, когда подходишь к почтовому ящику, боишься увидеть тревожное сообщение о своем больном отце. Герой поэмы думал, что вот завтра он бросит все дела и, наконец, поедет к отцу. Наступало завтра, и послезавтра, а он никак не мог собраться. Но все-таки пришла эта телеграмма. И тогда все мелочи жизни отлетели в сторону. И думалось в дороге: только бы успеть, только бы успеть, увидеть его глаза, коснуться его руки, сказать ему ласковое слово. Но… И вот уже идет наш герой с кладбища, и кажется ему, что никогда до конца жизни он не простит того малодушия, которое есть в каждом из нас.
…В то лето меня призвали на военную переподготовку в одну из частей ПВО, расположенную недалеко от Ташкента. Шел 1959 год. Депрессия отца усугублялась день ото дня. Командование части разрешило мне на несколько дней вернуться домой. Отец лежал в своей комнате, у него был потухший взор. Скорая помощь почти круглосуточно дежурила возле дома. Врачи уговорили нас госпитализировать отца. Неотложка находилась на улице Жуковского. Отца поместили в четырехместную палату. Было очень жаркое лето. Он лежал в ней, не прося ничего, только пил чай. Врачи сказали, что кроме депрессии и склероза у отца началось ущемление грыжи. Они заверяли, что ущемление пройдет само собой. Но вопреки их заверениям в ночь на 19 июля отцу стало совсем худо. В больнице дежурил знакомый хирург, с которым мы учились в школе. На него была вся надежда, но он был в операционной, куда меня не пустили. Тогда я подошел к окну операционной со двора, подозвал его. Он оторвался от операции, подошел к окну, выслушал меня и сказал, что делает операцию внематочной беременности. Если я буду настаивать, то, конечно, возьмет отца на стол, но помочь ему он уже ничем не сможет. Если он бросит начатую операцию, то может погибнуть молодая женщина. Мне решать, как поступить. Хотелось закричать от безысходности. Доктор подозвал медсестру, дал ей целый ряд указаний, и мы пошли с ней в палату к отцу. Она исколола его руки, пытаясь сделать внутривенное вливание. Тогда медсестра стала искать вену на его ногах, но все ее попытки были тщетны. Потом отец как-то тяжело вздохнул и замолк. Медсестра наклонилась над ним, закрыла глаза и сказала: «Все…»
Я вышел во двор больницы, сел на скамейку и замер в оцепенении. Из операционной вышел знакомый хирург, подсел ко мне, положил руку на плечо, стал рассуждать о слабости медицины. Его присутствие тяготило, хотелось остаться одному. Он докурил сигарету, сказал, что ему предстоит еще одна операция, и ушел сражаться еще за одну жизнь. Так незаметно пролетели три часа. Начало светать. Из корпуса в пустынный больничный двор вышли два санитара, которые уносили из палаты моего отца…
Вот так! Этот забытый кем-то журнал и странная поэма, напечатанная в нем, возвратили в жаркое лето 1959 года…
Свободное копирование
