Отец был очень больной человек. Он рассказывал, что в детстве его ударил копытом конь в живот, и с того времени у него появилась грыжа. Операцию он делать не хотел, наверное, боялся. Грыжа все увеличивалась, а он продолжал носить тяжелую аппаратуру и вел совершенно ненормальный образ жизни – мало спал, никогда не бывал в отпуске! И трудился, трудился, трудился. Все это сказалось на его здоровье. С каждым днем становилось все труднее и труднее работать, но он не сдавался. Было непонятно, откуда берутся силы, откуда такие человеческие возможности. Он пересиливал себя и продолжал снимать каждый день. После войны вернулся с фронта приятель отца Малик Каюмов, красивый мужчина, с великолепной улыбкой. Малик Каюмов был кинооператором. С начала и до конца войны побывал с кинокамерой на многих фронтах. Он был ранен на фронте, немного прихрамывал и, как все кинооператоры, носил замечательный комбинезон. Малик великолепно говорил по-русски, его остроумию можно было позавидовать. Наверное, облик Каюмова-фронтового кинооператора так сильно повлиял на меня, что профессия фоторепортера, о которой мечталось, отошла на второй план, а на первый выступила профессия кинооператора. Сколько смысла вкладывалось тогда в это слово «кинооператор» – и романтика, и свобода, и известность.
Буду кинооператором! Эта мысль преследовала постоянно.
Попасть во ВГИК было просто невозможно. Поступил в Ташкентский индустриальный институт на химический факультет, отделение виноделия. Но мечта о ВГИКе не покидала меня.
Отец, подумав, сказал:
– Раз надо, так надо…
Москва открывалась все новыми и новыми чертами. Не верилось, что перед глазами вывеска на большом здании – Всесоюзный государственный институт кинематографии. Дальше все стало обыденным – заполнение документов в приемной комиссии, медосмотр, консультации перед вступительными экзаменами. Кроме общеобразовательных предметов, во ВГИКе нужно было сдавать и специальные экзамены по рисунку, фотографии. И еще надо было пройти собеседование.
Особенно запомнился экзамен по рисунку. Нас завели в студию, дали по три листа бумаги, карандаши. В зал вошел выразительный старик, он сел на то место, где сидят натурщики, положил ногу на ногу, облокотился на невысокую тумбочку, достал из кармана яблоко, надкусил и положил его на столик. Из другого кармана достал трубку, медленно набил ее табаком, зажег спичку, раскурил трубку и стал пристально смотреть вдаль. Преподаватель сказал, что на первом листе надо нарисовать представленную натуру за одну минуту, на втором листе – за пять минут, а на третий лист дается час. Через 1 минуту на первом листе очень схематично вырисовывались облик старика, яблоко, стул, дым. Лист забрали. На втором листе стал судорожно подрисовывать какие-то детали. 5 минут пролетели мгновенно, лист снова забрали.
С третьим листом «разделался» тоже быстро, к концу 10-й минуты уже не знал что делать, смотрел на других абитуриентов, которые судорожно рисовали, стирали, наводили тени. Вдруг стало скучно. Старик продолжал неподвижно смотреть вдаль, раскуривая свою трубку. Потом стал рисовать дым. Он у меня не получался, но я его рисовал, рисовал и рисовал… В конце отведенного часа на моем листе сидело какое-то страшное существо, из трубки которого валил довольно реальный дым. И больше ничего. Сдал последний лист, твердо зная, что провалился. Через два часа мы вновь вошли в аудиторию. Нам раздали работы. На листе, который я рисовал час, стояло две отметки – двойка, а около дыма – тройка. На пятиминутном листе стояла отметка – тройка. А на самом первом, сделанном мною за одну минуту, почему-то стояла отметка – четверка.
Свободное копирование
