В Ленинграде я снимал комнату в самом центре города, на улице Желябова, рядом с Невским проспектом и Мойкой. В этой ленинградской коммуналке, где было много комнат, жил такой парень Борис Светланов – спортивный фотокорреспондент газет «Вечерний Ленинград», «Смена», «Ленинградская правда». Борис был очень красивый парень. Невероятный циник и женолюб. Он был холостяк, и ленинградские женщины и девчонки обожали его. Мы подолгу беседовали, он рассказывал о своих друзьях, в том числе о человеке, которого уже нет среди нас, о ленинградском фотокорреспонденте Всеволоде Тарасевиче. Борис Светланов отрекомендовал его «как самого талантливого человека из всех фотокорреспондентов Советского Союза». Пришлось на веру воспринять его слова, мне не доводилось видеть фотографий Тарасевича. И вдруг уже в Ташкенте ко мне домой звонит человек и представляется:
– Это говорит Тарасевич, Я хочу с тобой увидеться.
Я вспомнил слова Светланова и, естественно, поехал за ним и привез домой. Еще жив был мой отец. Тарасевич приехал в Ташкент в командировку, представляя, по-моему, журнал «Огонек». И с того момента, с 1952 года, у нас началась крепкая дружба.
Никогда не забуду, как мы с ним стали снимать в детских садах. Ни у меня, ни у него не было денег, их можно было заработать на фотографии. Тарасевич пошел в игрушечный магазин, купил огромный мяч, детский телефон, какого-то крокодила. Заставил меня сделать осветительные приборы. Они были примитивные: три или четыре лампочки в алюминиевых кастрюлях, тогда ничего профессионального еще не было. Потом мы сделали удлинитель, какие-то штативы под этот свет. И вот мы, наконец, в каком-то детском саду. Он сажает ребенка на стульчик, дает ему в руки мяч, вертит его головой вправо и влево. Он ставит полчаса свет на каждого ребенка. А я стою и думаю: что же ты, дурак, делаешь, чего ты мучаешься, это же халтура, это же ребенок. А он вертит и вертит. Он садится на пол, достает «Лейку», мы тогда взяли отцовскую, долго смотрит в видоискатель, подходит к ребенку, опять вертит. Наконец раздается долгожданный щелчок, потом еще один, и он говорит:
– Ребеночек, ты свободен.
Тарасевич сажает другого ребенка, и весь процесс повторяется заново. Полчаса, сорок минут он возится с каждым ребенком. За день мы сняли человек десять-пятнадцать, хотя в детском саду их было около двухсот. Мы пришли домой и проявили пленки. Я смотрел на негативы и удивлялся – каждый ребенок был закомпанован в кадре до такого предела, до такого состояния, что скадрировать этот кадр было практически невозможно. Съемки в детском саду с Тарасевичем стали для меня первыми профессиональными уроками в будущей работе кинооператором.
Почему же в рассказе об отце вспомнился Тарасевич? Я преклонялся перед его талантом, его оценки были определяющими. Тарасевич бывал у нас дома. Отец уже находился в депрессии, сидел возле окна и ретушировал старые фотографии, а если честно говорить, портил их. Тарасевич, разглядывая отцовские фотографии, позволял себе некоторую критику. Веря Тарасевичу, блудный сын не сумел оценить то величие, ту глубочайшую художественность, которой обладали фотографии отца. Может, критика Тарасевича и остудила желание работать с отцовским архивом. А может быть, просто захлестнула суета дел, бесконечная карусель событий. Не знаю, но история, к сожалению, не имеет сослагательного наклонения: что случилось, то случилось…
Свободное копирование
