1930-е годы остались в памяти обрывистыми, страшными, странными мазками. В отцовском архиве большие временные пробелы, их никогда не восстановить, потому что они были сожжены. Не забыть ночных костров 38-го и 39-го годов. Мальчишке в 10–11 лет всегда интересно глядеть на огонь, который вспыхивал у нас во дворе почти каждый вечер. Макс Пенсон сжигал все, что было связано с определенными именами. Вместе с ними сгорела целая часть истории, творчества. Этот бесценный материал смог бы пролить свет на то трудное время.
Полки в лаборатории отца были до отказа забиты стеклянными негативами. Часть негативов отец вынес в кладовку. Трудно придумать для нас, мальчишек, более «подходящую» мишень для стрельбы из рогатки, чем аккуратно вырезанный кусок стекла. Мы ставили негативы на подставку и в упор расстреливали камнями. Приезжали какие-то люди, хотели купить стекло для парников. Но им не захотелось возиться с ними – нужно было смыть эмульсию. Так и валялись эти коробки в кладовке до 1966 года, когда ташкентское землетрясение свалило на них крышу.
Погибло почти все. Но оставшиеся несколько коробок удивляют и поражают. Как с тяжеловесной, громоздкой аппаратурой можно было снимать репортажи? Среди сохранившихся стеклянных негативов есть чисто репортерские фотографии, которые остановили мгновения того времени. Да! Это каким же самоотверженным трудолюбием и неуемным желанием надо было обладать, чтобы не лениться, каждый раз вынимать матовые стеклышки, вставлять туда кассету с пластинкой и фиксировать, фиксировать, фиксировать все то, что окружало.
Я гордился отцом. Еще бы, ведь каждый день во многих газетах читал: «Фото М. Пенсона».
Друзья спрашивали:
– Это что, ты снимал?
– Нет, это снимал мой папа.
Свободное копирование
