Осмотревшись, поняли, что надолго наших вещей не хватит, поэтому собрали большую часть оставшихся, включая осеннее пальто, полученное за пианино, и мое новое зимнее пальто, купленное в первые дни войны, и выменяли собранные вещи на старую корову "Зорьку". А я зимой стал ходить в полушубке, вывезенном ещё из Загорья. Кормили «Зорьку» соломой, которую можно было брать на колхозных полях, но надо было работать, чтобы в колхозе давали лошадь для поездки за соломой. Я в Беловодовке работал с первого и до последнего дня.
Зорька никогда не давала больше 3-х литров молока, но к тем 500 гр. хлеба, которые давали эвакуированным из Ленинграда, это обеспечивало нам настоящее полноценное питание. Как-то, даже, выменяли на что-то меду в сотах, а у забивших овцу соседей – мяса.
Картошку и капусту в первую зиму мы выменивали на вещи. Среди эвакуированных прошел слух, что в 10 км от нас в татарской деревне, где был леспромхоз, можно выменять на одну и ту же вещь больше, чем в нашей Беловодовке. Мама, взяв саночки, пошла со мной в эту деревню. Я не помню, что мы там выменяли, я помню только часть дороги по льду замерзшей реки и дорогу за рекой через сосновый лес. У Беловодовки сосен не было.
Дядя Петя поместил нашу Зорьку в сеновал под навес, который был с трех сторон закрыт стенами, так что Зорька была защищена от дождя, сквозного ветра и снега. Солому большей частью привозил я, и она было общая, ограничений на неё в колхозе для тех, кто работал, не было. Купили для Зорьки в первую зиму и воз сена.
Телиться Зорьку пустили в хлев, считая, что так для коровы и теленочка будет лучше. Весной, когда теленок перешел на выпас, мы его отдали хозяевам коровы. Так было оговорено при покупке. Иначе у нас вещей на обмен не хватало.
А были в этой деревне дворы, где не было надворных построек. Коров в таких дворах хозяева держали на привязи у дома. Телиться таких коров вводили в избу, и в избе потом держали теленка, но бывало, и не редко, что корове удавалось избавиться от привязи, она убегала в поле и пряталась между двумя рядом стоящими скирдами соломы. Там и телилась. Еды (соломы) там было достаточно и было относительно тепло, но это не устраивало хозяев, которые лишались молока, корову отыскивали и возвращали к дому, а теленочка вводили в дом.
Однако крестьяне не могли съесть этого теленка, не могли выпить все молоко. Каждый двор обязан был сдать государству определенное количество мяса, яиц, молока, картошки, и шерсти, если были овцы, а ещё и деньги. Было бы понятно, если бы этот налог брали во время войны – во время войны в городах было голоднее, чем в деревне. Но такой налог брали и до войны, и после войны. И уйти из колхоза было нельзя – колхозники, как крепостные, не имели паспортов.
Зимой 42–43-го к одинокой женщине, у которой муж был ли уже убит, или не был ещё убит, но был на фронте, и которая была не в состоянии выполнить все эти налоговые обязанности, пришли за недоимки отбирать корову. А чем детей кормить? Она завела корову в избу, а сама стала с топором в дверях: «Не пущу! Не отдам! Зарублю! Всё одно погибать!»
Дядя Петя рассказывал, как до войны то ли председатель колхоза, то ли председатель сельсовета потерял печать. Кто-то её нашел, и много колхозников воспользовавшись этой печатью, понаписали себе справок, что их из колхоза отпустили, и удрали из колхоза в город – в основном в Красноярск, – к нему тяготели.
Только Хрущев после 53-го года отменил этот налог и начал выдачу колхозникам паспортов.
Во время войны крестьяне в город не стремились.
В соседней избе в семье был сын всего на год старше меня, но если я был «мальчик», то он был «парень» - он за плугом ходил. Моих сорока килограммов было мало, чтобы плуг удержать в земле.
Крепкий красивый юноша, его по разнарядке организованного набора мобилизовали на строительство домны в Кузбассе. К победе мы шли, планомерно наращивая свою мощь. Строились рудники, шахты, домны, заводы. Работали строители по 12 и, даже, по 15 часов, с утра и до вечера таская тяжелые носилки с бетоном и кирпичом по строительным лесам. Вечно голодные, мокрые, холодные. «Все для фронта, все для победы».
Керсновская пишет, что на таких стройках среди мобилизованных бывали случаи членовредительства – они устраивали нарывы на руках, грозящие гангреной, чтобы хотя бы несколько дней отдохнуть в госпитале. Очень это страшное время – война. За все послевоенное время, вплоть до нынешних дней, я знаю только один лозунг, воспринимаемый всеми безоговорочно – это «Лишь бы не было войны».
Соседский юноша не выдержал этой новой для него жизни и сбежал. Но, куда убежишь? Пришли, забрали и отправили обратно на стройку, и там за побег отдали под суд. А суд в родном Зырянском районе.
Осенней грязной дорогой (ведь дороги были только проторенной среди полей и лесов полоской – ни кюветов, ни, покрытия), под дождем прогнали колонну из Кузбасса в Зырянку через родную деревню – это более двухсот километров. Не один он был – сбежавший, да и по другим статьям, может быть, были. Может быть, и через другие деревни прогоняли для острастки. Осудили их и погнали обратно на стройку, только теперь они будут жить за колючей проволокой и похлебка будет еще жиже.
Мы в это осеннее время еще были «в поле» в общей избе.
Отношение к его побегу не было осуждающим. Просто рассуждали:
- И чего бежал? Куда убежишь?
- Зато на фронт не пошлют.
- И то верно, ну, сколько ему дали? Перебьется.
Кто-то в темноте посчитал, что лучше отработать на победу на каторге, чем быть убитому на фронте в 17 – 18 лет. А вот будущий писатель Астафьев добровольцем на фронт ушел. Кому что. Я читал, что многие заключенные просили отправить их с каторги на фронт в штрафную роту. Всякие разговоры были у нас на полевом стане после работы перед засыпанием. Говорили и про «сибулонцев». Так до войны называли скрывавшихся в тайге убежавших из сибирских лагерей заключенных. Теперь к ним добавились дезертиры, призванные из ближайшей округи. Местные боялись встречи с сибулонцем, я думаю, что и сибулонцы не меньше боялись встречи с местными.
Свободное копирование
