Фронт подошел к Сталинграду и прошел слух, что когда немцы возьмут Сталинград, то колхозы распустят. Перед сном, лежа на полу в избе полевого стана, начались мечтания: «Перво-наперво поставлю стан, буду вкалывать день и ночь…». Стан – это небольшая избенка рядом с полем, где во время страды живут по несколько дней, чтобы не тратить время и не гонять лошадей для каждодневных поездок домой. В деревню приезжают, чтобы помыться в бане и набрать продуктов на неделю. Мечтали-то молодые парни – допризывники.
Со времени коллективизации прошло всего с десяток лет. Каждый знал свое поле, и утром, распределяя на работы, поля называли именами прежних хозяев: « Ты, Иванов, пойдешь на Петрово поле, там надо…».
Поле дяди Пети было через лог напротив дома. Было у него 40 гектаров – такие наделы до революции давали переселенцам. Деревня была крепкая. Хлеб на продажу возили в Мариинск.
При коллективизации 40 гектаров отошли в колхоз, а для прокорма оставили 40 соток, но 40 гектаров все равно надо было обрабатывать (минимум трудодней), иначе могли отнять и 40 соток.
Декларировались-то колхозы, как кооперативные хозяйства, где крестьяне, используя машины, удобрения и содержа скотину в общих стадах, сообща работают, добиваясь высокой производительности труда, с государством расплачиваются по плану определенным заранее налогом, остальное делят между собой пропорционально трудовому вкладу. Увлеченные этой идеей, в нее, верно, поверили и руководители государства, на первых порах обобщили все – и землю и скотину. В первый после коллективизации год зерна дали так много, что дяде Пете пришлось засыпать зерном горницу. В своем хозяйстве до коллективизации молотили не в раз, а тут все разом выдали. Попутным следствием коллективизации было то, что коллективом, как и стадом легче управлять. Коллектив собирается и голосует (кто же будет против, если все голосуют) за принятие социалистических обязательств по сверх плановой сдаче урожая своему, родному государству, На второй год поменьше дали. Быстро дошли до 500 гр. за трудодень, а потом и вовсе, просто стали спускать указание: сколько оставить (по 100), а остальное сдать. П. А. Малинина пишет, что и в Костромской области они по столько примерно получали. Фактически вместо твердого налога вернулись к продразверстке, но т.к. на 100 гр. не проживешь, вернули крестьянам коров и приусадебные участки для выращивания картошки и овощей (40 соток), обложив и личное подворье налогом. Соцобязательства ни в коей, даже в самой маленькой мере не были результатом самодеятельности колхозников, навязанные сверху, они воспринимались как насилие, тем более противное, что они лживо преподносились как инициатива самих колхозников, а тут еще и навязанный сверху председатель колхоза, за которого тоже надо было поднять руку, погубили колхозный социализм. Колхозники поняли, что они ни какого отношения к управлению колхозом не имеют.
Дописываю, перечитывая написанное. В 2013году, я, как блокадник лежал в госпитале, и в нашей палате лежал Иван Антонович, которому было 90 лет, был он умен и практичен – как он говорил, за всю жизнь ни одной книжки не прочитал, в войну был шофером, а после войны пожарником. Так он рассказывал о том, какие трудодни были в их колхозе перед войной. Он был уже юноша, и фрагментарно кое-что помнит. Из его воспоминаний сложилось у меня впечатление, что были варианты планирования «от достигнутого». После хорошего урожая на следующий год спускается высокий план сдачи хлеба, и если следующий год оказывается неурожайным, то на трудодни ничего не остается, и зубы на полку. Зато, если год был неурожайный и план на следующий год был небольшим, то в этом следующем году трудодни, в случае хорошего урожая, оказываются очень весомыми. Он говорит, что в 37 году дали по пуду на трудодень. На мой взгляд, это фантастика, но он помнит, что хлеб засыпали на чердак и потолок прогнулся так, что родители боялись, не провалился бы. Я допускаю, что он мог напутать с «пудом» на трудодень, но подростковое впечатление от чердака, засыпанного зерном, в силу не политизированного мышления подростка, сомнению не подлежит. Насколько такое планирование было массовым, я не знаю. Недавно прочитал у Эльвиры Горюхиной, что в деревне, где она работала учительницей, на трудодень по 200 грамм давали. За целый день работы 100, ну пусть, 500 грамм зерна – такая вот зарплата была у колхозников. У меня не научный труд со статистикой, а встречающиеся мне фрагменты из жизни в какой-то мере отображающие жизнь. Кстати, о «голодоморе», сейчас, некоторые политизированные публицисты говорят, что не было в 32 году засухи, что это был сознательный политический акт Сталина, чтобы уморить население. Чего в этом утверждении больше – дурости или подлости, я не знаю, но знаю, что колхозников прикрепили к земле, лишив их права иметь паспорт, чтобы не уменьшить сельское население, и что при Сталине были запрещены аборты, чтобы увеличить прирост населения, – ему нужны были рабочие руки, и он не делил их по национальному признаку. И вот свидетельство подростка – очевидца (Ивана Антоновича): в их местности засуха была такая, что даже трава не выросла. Земля голая была. Если бы не было засухи, то если бы и вывезли весь хлеб – голода бы не было. Не на трудодни (колхозные 100 грамм), жили крестьяне, кормил их свой огород и своя скотина, а засуха была такая, что все погибло.
Голодомор был, но он заключался в том, что умирающим от голода не завезли хлеб (картошку) из других областей.
В Беловодовку еще до ленинградцев завезли белорусов и с Северного Кавказа немцев. Местные очень хвалили немцев за трудолюбие, азарт в работе, за добросовестность. Живя уже в Куйбышеве, я слышал рассказы о поселках немцев в Поволжье. Не знаю почему, но у немцев кирпичные дома, тротуары, сады, а рядом деревни из хибар с непролазной грязью на улицах, и ни одного дерева. А когда есть отдача от труда, то и труд в охотку. «Охотка» и «Неохотка» как бы сохраняются какое-то время по инерции, так что и в Сибири немцы трудились с полной отдачей. Я подозреваю, что немцы в Поволжье отстояли большую самостоятельность в самоуправлении, от того и дела у них шли до войны неплохо.
Когда я пришел в правление колхоза с желанием начать работу в колхозе, то, чтобы как-то меня использовать, – все-таки, грамотный, меня назначили учетчиком, и я был сразу направлен на полевой стан. С позиции председателя это было удачное решение. Он не ожидал от городского пользы на полевых работах, а благодаря этому назначению он освобождал для работы в поле рабочие руки.
Но, «начальник» из меня не получился – ума не хватило (и до конца жизни не прибавилось). Я сам включался в работу, стараясь заработать как можно больше трудодней. Как учетчику мне начисляли 1,25 трудодня, а я еще работал там, где мог; например, на уборке гороха и у меня выходило по 2,5, по 2,75 трудодня. С одной стороны я не мог бездельничать от одной операции учета, до другой, а с другой стороны считал справедливым получать плату за работу. Очевидно, я выходил за рамки общепринятого. Я не помню, не обратил я внимания на то, как меня сняли с учетчиков, – я просто с азартом работал.
Научившись управляться с лошадью, я стал возить на «дармезе» снопы с поля на скирдование.
Бабушка скептически пожала плечами, услышав, что простую телегу называют дармезом: «Дормез это большая карета», но это знала только бабушка. Я долго не мог привыкнуть к тому, что местные говорили: «даржи» вместо "держи". Я сразу принял, как должное, что рощу называют «околок», а долину ручья «лог», потому что эти понятия мне не приходилось до этого применять в обиходе.
Спали на полевом стане вповалку на полу. Как-то кто-то спросил, может я песни, какие новые знаю. Я «грянул»: «Ой, вы кони, вы кони стальные, боевые друзья трактора…», но дальше первого куплета не знал, и из темноты послышалось: «Не начинал бы, если не знаешь»
Свободное копирование
