Начавшаяся еще в конце лета работа над пьесой, сделанной по роману Ю. Германа "Вступление", поддержанному на Первом съезде писателей А. М. Горьким, захватила целиком мое свободное от спектаклей время, мысли мои и чувства. Профессор Кельберг - современный Одиссей, бросаемый судьбой то в Китай, то обратно на родину свою - Германию и в конце концов в Советский Союз.
Мне, как и другим актерам, выдали экземпляр пьесы, хотя по-настоящему ее еще не было, ибо те многочисленные эпизоды, что были сброшюрованы в единое целое, были единым целым только формально. Приведением в порядок текста занимались постановщик А. Л. Грипич, молодой тогда автор Ю. П. Герман, исполнители и друзья театра (В. Шкловский и другие). Но еще долгое время материал оставался окрошкой из кусочков событий, каждым в отдельности содержательным, но в торопливом следовании один за другим, терявшим органичную связь и единство действия. Я, занятый во всех эпизодах, ощущал это с особенной остротой. Когда подошли к мизансценированию, случилось то, чего я боялся, хотя и ожидал. Подошел эпизод, когда большой, толстый и наивный Кельберг в споре с бизнесменом доходит до бешенства. Сцена сложная, дающая богатые возможности динамического решения внутренних ходов и пластического оформления их. Грипич с места в карьер усадил меня в покойное вольтеровское кресло, придав определенную позу, что вызвало мое возражение: еще не найдены и не установлены мысли, чувства и страсти, которые только и могут продиктовать физические действия, а стало быть, и позу. Возник спор, который мягкий и дипломатичный Алексей Львович сумел закончить миром.
Исходя из описания внешнего вида Кельберга в романе "Вступление", художник И. Лейстиков сделал эскизы костюмов на огромного и очень толстого человека. Специалистом из пошивочных мастерских МХАТа уже была изготовлена великолепная толщинка, в которой я репетировал, легко с ней сроднившись. И вот - чем более я углублялся во внутренний мир моего героя, органически соединяя его с внешним обликом, толкавшим меня на ироническое к самому себе отношение, тем ощутимее становилось несоответствие этого с упрямой непримиримостью Кельберга в борьбе его за свободу духа и справедливость. При рыхлости и лоскутности общей композиции будущего спектакля, эта двойственность в моем личном "хозяйстве" заставила меня поделиться своей тревогой со Степой Козиковым, помогавшим режиссерски Грипичу. Он спокойно ответил: "Все будет в порядке, а мастер приходит в азарт, когда, разломав вдребезги сделанное другим, начнет собирать заново уже его спектакль!" И действительно, когда Мейерхольд, не досмотрев до конца репетиции, неожиданно покинул театр, Степа потирал руки и возбужденно говорил, а его всегда спокойные голубые глаза сверкали: "Две недели, конечно, маловато, но ты увидишь, Геннаша, что он наворочает!" В тот же вечер мы прочитали на доске приказов, что Грипич по собственному желанию увольняется из театра, а постановку спектакля "Вступление" осуществит Вс. Мейерхольд. Мне было очень жаль хорошего человека и интересного режиссера, не рассчитавшего своих сил.
Мастер оставил на своих местах только Боголюбова - Ганцке, Плучека - секретаря Кельберга, Говоркову - экономку Кельберга и меня - Кельберга, остальных же актеров обещал перетасовать на ролях по ходу репетиции, пробуя варианты. Пробы эти были захватывающе интересны и настолько не обидны для пробуемых, что меня так и подмывало попроситься на пробу Нунбаха - роль эпизодическую, но такую яркую и темпераментную в показах мастера, что она соблазняла весь мужской состав труппы, кроме С. Мартинсона, на которого как раз и целился Мейерхольд. Многих он перепробовал, но Левушка Свердлин с такой страстью вцепился в нее, что у мастера не хватило духу продолжать состязание, и тот закрепился на роли.
Очень интересно и показательно для метода работы Мейерхольда было рождение самого эффектного куска в спектакле, вызывавшего в любой аудитории шумный успех. Еще при Грипиче для сцены в рабочем кабинете Кельберга должен был стоять крупный скульптурный бюст Гете, и вот как-то в период мейерхольдовских репетиций приходит с бумагами директор Шлуглейт и, попросив извинения, просит использовать обязательно злосчастный бюст, за него уплатили большую сумму, которая не должна повиснуть в воздухе. Принесли огромную голову Гете. Мастер попросил осветителя подсветить бюст и быстро переключился на репетицию сцены ресторана с монологом Нунбаха.
Надо сказать, что Мейерхольд часто начинал мизансценирование с установки света, приноравливая его к работе актера, но в данном случае он, провозившись долго с освещением бюста, еще дольше приноравливал движения Нунбаха к бюсту, как бы живому партнеру актера. Поиски режиссера, превращавшегося в мятущегося Нунбаха, безработного инженера, вынужденного торговать порнографическими открытками, были темпераментны и захватывающи. Потом, спрыгивая со сцены, он опять продолжал репетицию, чтобы снова и снова шлифовать сцену, находя новые и новые детали. Говорили, что он - выдающийся актер, владеющий таким темпераментом, который может захватить любой зрительный зал. Но, по-моему, это не совсем так. Большой и действительно захватывающий темперамент был присущ ему, но как режиссеру. Его актерское мастерство могло быть воспринято зрителем скорее как изощренное лицедейство. Умение Мейерхольда проникнуть в самые сокровенные тайники души персонажа, мир его чувств и страстей мог оценить только актер. Освоив показанное мастером, актер мог претворить эти указания в своих сценических действиях. Актер и режиссер сосуществовали в Мейерхольде гармонично и с большой пользой для советского театра.
В начале репетиций сцены, где происходила встреча однокурсников, бывших студентов и товарищей Кельберга, я зашел в тупик. Место действия - отдельный кабинет студенческого ресторана не то Мюнхена, не то Гейдельберга, где ежегодно встречаются уцелевшие друзья. В романе это просто, а здесь надо было найти для каждого из двенадцати свой индивидуальный способ выхода и вот... тупик! И фантазия не выручает! Нельзя ведь забывать, что это должно было служить подготовкой к основной сцене - появлению Кельберга, воплощавшего трагическую тему кризиса интеллигенции в Германии.
Репетиция остановилась, мастер сидел и молчал, бледный и злой. "Все это никуда не годится! Никаких выходов совсем не будет! Все, кроме Кельберга, уже на сцене и, потеряв надежду дождаться любимого друга, перепились, кто как мог, и в ошалелом хаосе устроили театр для себя: кто скачет на стуле, кто танцует по-балетному, а кто в одиночестве пьет, беседуя с невидимым собеседником". И когда всеобщее безобразие достигло зенита, мастер предложил репетировавшему роль фабриканта Пфека Старковскому: "Петр Иванович, у вас голос крепкий - вы сможете покрыть этот бедлам призывом: давайте играть во входы! Понимаете: нужно каждому по очереди вообразить, что его здесь не было, и снова войти - я начну первым!"... И началась свободная самодеятельность под руководством Мейерхольда - все удачное шлифовалось, а что не получалось - отвергалось, чтобы искать новое. Когда с помощью автора текст был установлен, мастер, влезая поочередно в образы всех персонажей, создал трагическую атмосферу пира во время чумы.
Появление долгожданного Кельберга снимает весь этот истерический наигрыш. Пауза... Ненадолго приходит в прокуренный отдельный кабинет ресторана естественность, растроганность и человечность встречи с добряком Кельбергом, скитавшимся вдали от родины. До этого понуро затихший Нунбах на первые же добрые слова единственного своего друга не может больше сдерживаться и выплескивает все, что накопилось в душе, а потом пускается в сумасшедший пляс, завершающийся сценой с бюстом Гете, обращаясь к которому, Нунбах в слезах выкрикивает рекламные призывы купить порнографические открытки, подбрасывая их вверх, чтобы они дождем покрывали голову великого поэта Германии!
После блистательных и нежданных решений кусков, застрявших навсегда в моей актерской памяти, после радостных дней общения с творческой фантазией Р. В. Болеславского эти ежедневные репетиции "Вступления" с мастером вернули мне былые восторги - присутствовать и даже участвовать в открытиях нового в искусстве театра.
Вот идет работа над сценой в семье рабочего химзавода Ганцке, потерявшего единственного сына, отравленного газами на фабрике Пфека. Все заняты приготовлениями к похоронной церемонии. Ганцке стоит посреди сцены, подчиняясь проворным рукам своего друга, надевающего на него траурный костюм и шляпу, а для того, чтобы Ганцке оценил его труды, подставляющего к его лицу зеркальце. И вдруг Мейерхольд вскакивает на сцену, крича осветителям: "Быстро сюда пистолет!" (небольшой электроприбор, дающий узкий луч). И, установив его так, чтобы луч, падая прямо на зеркало, освещал бы лицо Боголюбова, мастер показал, насколько должны были дрожать руки взволнованного друга, чтобы прыгающий пучок света выхватывал на лице Боголюбова то крепко сжатые губы, то большие, застывшие в тоске глаза. Эта мимическая мизансцена, действовала сильнее монологов самого высокого накала.
Освоению метода работы Мейерхольда с актером и подхода его к пьесе помогала постоянная близость с ним не только в театре, но и в быту. Ему самому, очевидно, нужна была неразрывность связи с людьми, нужными ему в его творческой жизни. Часто он затаскивал актеров к себе обедать и отпускал только на спектакль, с тем чтобы потом, после спектакля, уже общаться вволю, причем темами бесед часто бывали предметы, не связанные с искусством в прямом смысле,- он мог, например, всерьез уверять, что в нем умирает великий мастер кулинарного искусства, и тут же тащил нас на кухню и шепотом - дело-то было ночью и все в доме спали - вводил нас в курс приготовления того или иного блюда. Он долго рылся на полках и в кухонном столике, потом все, что находил, тщательно перемешивал и запекал. Получалось действительно что-то вкусное, хотя и непонятное.
Мог он и нагрянуть нежданно к нам. Помню, как не понравившиеся ему обои в квартире М. Царева он сорвал большими кусками, чтобы потом старательно замазать зубным порошком. Трудился он долго, кистью-то была зубная щетка! На память об этом "опусе" мастера Миша долго сохранял его в неприкосновенности. Когда Зинаида Райх и Мейерхольд вернулись из-за границы, они навезли кучу подарков - никто из детей работников всех цехов не остался без подарка. Это ласковое внимание к людям театра очень облегчало им постоянную жизнь на колесах.
Свободное копирование
