Переезд и устройство в Москве было делом нелегким, главным образом для моей тогда еще совсем юной жены - Н. М. Шаховой. Правда, здорово помогли ей перенести легче и беззаботнее нашу бездомность начавшиеся репетиции "Великодушного рогоносца", где ей выпало счастье играть роль Стеллы, которую по собственной инициативе уступила ей Зинаида Райх, удивлявшая и в дальнейшем порывами доброты.
Здание театра на Триумфальной площади уже начали ломать для постройки нового, по идее Мейерхольда, и мы стали играть в Тюзе на Мамоновском переулке. После работы в Больдрамте то, что делалось в ТИМе, вернуло меня к временам бродячих театров на колесах. Конструкция "Леса" только вначале показалась мне сложной, но она имела еще выездной вариант. Мы выступали везде, где только возможно было разместить большое количество зрителей - в парке, на стадионе или просто в лесу, посреди красноармейского лагеря (ведя диалоги и сцены, мы обмахивали друг друга ветками от назойливых комаров!). Да и сам всемирно известный режиссер любил заниматься делами и принимать посетителей в проходе за кулисами, сидя на большом ящике.
Самым ходовым спектаклем был "Лес" - за август 1932 года пришлось мне сыграть его тридцать раз! Такая обкатка дала свою пользу, и в частности в деле соединения системы Станиславского с "мейерхольдовщиной". Особенно интересным было мое творческое общение с Левушкой Свердлиным - невольно он заставлял меня доводить до чеканной четкости пластическое выражение Несчастливцева, взамен получая от меня часто меняющиеся внутренние задачи кусков, обязывающие его отвечать по правде действия. Плодотворна была и работа с такой партнершей, как З. Райх. От спектакля к спектаклю мы добивались перехода от эксцентрически-площадного решения сцены Аксюши и Несчастливцева к трагедийному диалогу, что называется, "глаз в глаз", и кой-чего добились в этом. Чтобы разобраться самому, что в "Лесе" легло мне на сердце и что осталось чужеродным, я в свободных для меня сценах не уходил за кулисы, а соучаствовал в них, чтобы понять в конце концов, почему не все сцены монтируются с великолепными народно-площадными, полными мудрой глубины и ясности, остроумия и заражающего темперамента эпизодами, такими, как гигантские качели, розыгрыш Восмибратова, любовный дуэт Улиты и Аркашки. Не может быть, чтобы Мейерхольд этого не видел. Думаю, что он, подобно полководцу, в стремительном наступлении оставляющему белые пятна незавоеванной территории, отмахивался от них, чтобы не задерживать движения вперед, только вперед! Невооруженным глазом можно было видеть и такие грустные явления, когда многое, ошеломлявшее блеском и свежестью формы, оставляло зрителя холодным из-за недостаточной проработки актерами сложнейшей подчас амплитуды внутренних ходов действия. В "Ревизоре" Добчинский и Бобчинский рассказывают, перебивая друг друга, о приезжем чиновнике, обедавшем в трактире. Мейерхольд построил эту сцену на том, что они не только не перебивают один другого, а, наоборот, рассказывают, смакуя каждое слово. Исполнители выполняли все достаточно мягко и логически правильно, но сцена стала очень скучной, и скука начиналась уже тогда, когда Добчинский медленно, не торопясь, разворачивал носовой платок, начиная свой рассказ.
А ведь так, казалось, просто - влетают два маленьких человечка, которых только-только терпят в обществе городничего и самых важных особ и которые наконец-то получили возможность завладеть вниманием вершителей судеб их города! Как же, ведь только им известна тайна, и потому они, сдерживая нечеловеческим усилием воли желание поскорее открыть эту тайну, чтобы не расплескать, смакуя и наслаждаясь, растягивают до пределов свой рассказ. Что говорить, задача для актера труднющая, но какая аппетитная!
Свободное копирование
