В мае мы выехали на гастроли в Москву со спектаклями "Царевич Алексей", "Слуга двух господ", "Мольеровский спектакль" и "Грелка" - все постановки Бенуа. Гарантировал наши гастроли М. М. Шлуглейт, арендатор театра Корша, где нам и предстояло играть. Поездка эта очень волновала всех нас. Еще бы, впервые мы будем играть в Москве, где нас будут "экзаменовать" актеры Малого театра, коршевцы, наши друзья-первостудийцы и периферийные актеры, съезжавшиеся на биржу за ангажементами в Москву. Волнительно, радостно и очень интересно! В те дни в Москве большинство гостиниц было занято, и потому нас поселили в уютном помещении театра - мужчин в большом репетиционном зале бэльэтажа, а женщин по актерским уборным. Им приходилось каждое утро упаковывать постельную амуницию и складывать койки. А мы иной раз в одних трусах разыгрывали на голой сцене только что выдуманные этюды.
Как-то ночью мы были разбужены отдаленными звуками рояля, повыскакивали из постелей и босиком помчались на музыку и пение. На сцене "выступали" четыре элегантных джентльмена, в которых мы распознали коршевцев - Торского, Кторова и Топоркова, а человек за роялем остался нам неизвестным. Конечно, я теперь уже не помню, что они тогда "вытрющивали", не предполагая, что у них были зрители - мы притаились как мыши.
Сборы мы делали полные, настроение у нас все время было приподнятое, особенно после газетного подвала за подписью А. Луначарского. Статья его называлась "Театр хорошего тона". Много внимания он уделил творчеству А. Бенуа, отмечая его постановку "Грелки" - пустякового по содержанию произведения, прозвучавшего тем не менее ярко, сочно и многогранно, как реалистическая картина парижской жизни середины девятнадцатого века. Трудно было распознать, где начинался режиссер Бенуа, где кончался живописец Бенуа. Одна бисерная сумка консьержки К. А. Каратыгиной стоила особого, детального разбора.
Очень высоко была оценена Луначарским работа исполнителей, но нам больше всего доставило радости и удовлетворения его признание единого, крепкого и целеустремленного ансамбля.
С отдельными эффектными порой признаками нашей творческой победы в Москве мы неоднократно встречались в быту. Как-то Софронов уговорил нас раскошелиться и шикарно пообедать в ресторане сада "Эрмитаж". Идем мы по чистеньким дорожкам сада, посыпанным желто-красным песком, между изредка занятыми столиками, и вдруг из-за одного поднимается некто среднего роста актерской внешности с бело-седой головой, голубыми глазами и приятным русским лицом, широко протягивая к нам руки: "Ааа! Софронов! А вы - Мюзардьер?" И, обняв Васю и меня, он потащил нас к своему столу. Мы объяснили, что вечером у нас спектакль и поэтому мы соблюдаем сухой закон, и заняли своей компанией свободный столик неподалеку. "А ты знаешь, Геннаша, кто это нас приветствовал так?" - "Понятия не имею". - "Знаменитый Степан Кузнецов".
Вообще взаимоотношения между актерами в Москве резко отличались от холодноватых питерских своей несколько экспансивной приветливостью и стремлением поскорее перейти на отношения приятельские. Мы с Музалевским и Софроновым получили, например, приглашение от зашедшей к нам за кулисы супружеской пары москвичей - прийти к ним на семейный праздник, уж очень им понравились наши спектакли, они их все просмотрели и теперь хотели бы провести с нами вечерок. В Петрограде такое было бы немыслимо.
Приветливость москвичей сказалась и в ежедневных наших обедах по рекомендации коршевских актеров. Это происходило неподалеку от театра - в одном из переулков. Надо было спуститься в подвал, постучать в дверь, сказать "вещее слово" и только тогда, пройдя через махонькую кухоньку, полную чада от лука и жареного мяса, войти в небольшую комнату, являвшуюся одновременно и столовой и спальней, где сиденьем служили табуреты и огромная кровать, покрытая ярким лоскутным одеялом. В тесноте, да не в обиде! Приходить надо было в точно установленное время, но "вкусность" и изобилие при скромности цен были обеспечены, а главное - свойское гостеприимство. Хозяевами были бывший ресторанный повар с женой. Эта "живопырка" была привлекательным для безденежных актеров уголком Москвы. Даже наш парижанин Александр Бенуа, пообедав однажды там с нами, пришел в такое восхищение от самобытности и "снайдерсовского" чревоугодия, что когда позже ему пришлось приехать снова в Москву, он отыскал этот подвал и потом, уже в Петрограде, облизываясь и смакуя, рассказывал нам об этом, Настоящим же "Гаргантюа" в этой сфере оказался неожиданно для всех наш жантильный юноша Миша Царев - очень уж он наголодался в Питере.
Мы были очень благодарны Константину Павловичу Хохлову за его энергию и за изящный вкус, с которым он преподнес живопись западных художников, особенно барбизонцев и импрессионистов, в морозовском и щукинском особняках. Не все дошло до меня. Мане, Ренуар, К. Моне, Дега, Рюисдаль ошеломили меня и настолько приковали мое внимание, что Ван Гог и Гоген только при вторичном посещении захватили и заставили многое пересмотреть из того, что казалось мне ясным, понятным и решенным в искусстве. Но вот у Пикассо дальше голубого периода я так и не дошел. Как правдиво говорил наш мэтр: "Художник должен быть фантастом, но только те фантасты близки моему сердцу, которые убедительны, то есть крепко стоят на земле, усваивая окружающую действительность".
"Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребенок. Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество... Они умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: где выход, где дорога?" (Н. В. Гоголь. Мертвые души, глава десятая).
В первые же дни нашего знакомства с Москвой, в которой многие из нас были впервые, мой брат Владимир, год назад женившийся на дочери родной сестры К. С. Станиславского Екатерины Сергеевны (по мужу Севастьяновой), явился по приглашению Марии Петровны Лилиной на квартиру в Леонтьевском переулке, чтобы представиться Константину Сергеевичу, и нежданно-негаданно переселился туда на все время гастролей. Станиславский расспрашивал Владимира о нашем театре, которым он всегда интересовался, и предложил брату Володи, то есть мне, тоже переселиться к ним, квартира большая, да и им веселее будет. Меня ошеломили самоуверенность и нахальство моего братца. Он даже привык ежедневно завтракать, обедать, ужинать и спать в соседней комнате с человеком, которого "боялись" Лаврентьев, Сушкевич, Болеславский, Хохлов и Бенуа, учившие меня уму-разуму. Что до меня, то я так и не смог решиться пойти в квартиру на Леонтьевском.
Свободное копирование
