1 января 1923 года Монахов впервые после болезни появился в театре среди нас - был он очень взволнован, и даже в глазах заметна была увлажненность, столь необычная для этого железного человека. С места в карьер Бенуа приступил к репетиции веселой французской комедии Мельяка и Галеви "Грелка". Его подготовленность к репетициям была такова, что работа за столом стремительно сменилась мизансценированием, и вот, когда до премьеры оставалось две недели, Александр Николаевич неожиданно вызвал меня, свободного в "Грелке", и покаялся в своей ошибке при распределении ролей: он полагал, что роль барона де ля Мюзардьера может играть только Хохлов - истый барин с великолепными манерами денди. Все это получилось, но... испарился юмор, и комедия в его сценах замирала, а роль нужно было играть иронически, возможно, даже доводя в острые моменты сцен до гротескного накала. Бенуа вспомнил моего дон Гуритана в "Рюи-Блазе", когда зрительный зал гремел хохотом в "трагической" сцене. Словом, мне надлежало за две недели приготовить роль Мюзардьера.
Я уже достаточно писал о методе работы нашего любимого мэтра, но он так был богат знаниями, талантом, вкусом и фантазией, что ежедневные репетиции с ним были праздником для нас, и, пожалуй, самым ценным в его работе был индивидуальный подход к каждому исполнителю, соответственно с особенностями его дарования и его характера. Наиболее ярко это проявилось в работе с Голубинским, зашедшим в тупик с ролью судьи. У этого судьи восемь детей и все - дочери. Он ожидает девятого ребенка и мечтает о мальчике, эти мысли владеют им во все время процесса, не давая возможности сосредоточиться на деле. Весь третий, кульминационный акт пронизан был беспокойством судьи - кто же родится на этот раз? Мальчик или девочка? И вот тонус насыщенного комедийным действием акта падал из-за странной опустошенности хорошего комедийного актера Голубинского, что называется, "ронявшего тон". Мягко и доброжелательно мэтр "наводил" затормозившего исполнителя, но ничего не помогало. Когда подошло дело к генералкам, Монахов предложил Бенуа заменить судью, но тот отказался, твердо пообещав, что "Митенька заиграет" - он его вызвал к себе на квартиру для беседы. Мы с Митей возвращались всегда вместе домой и на этот раз всю дорогу молчали - чем и как помочь ему, я не знал. На следующее утро на репетиции я с волнением ждал третьего акта. Репетировали уже в костюмах, все шло нормально, и вот начали злополучный акт. Митя появился в судейском облачении на сцене. Стою за кулисами на выходе, слушаю и... о, радость - такая облегченная естественность в словах судьи, что все реплики его и партнеров (секретаря и курьера, обещающего сразу же передать известие из дома, кто родился), уже опостылевшие нам на прошлых репетициях, теперь зажили новой, очень интересной жизнью. Акт покатился так, что за кулисами постепенно скопились все свободные рабочие, бутафоры, и лица у них были радостны и веселы. Когда же мы набросились на Голубинского с расспросами, что же Бенуа сделал с ним, чтобы получить такой результат, Митя, как всегда, спокойно, неторопливо, на красивом бархатном звуке, рассказал: "Ну, пришел я к нему на квартиру, встретил он меня запросто, очень приветливо, но у меня как была душа в пятках, так и оставалась там - все жду, когда начнет песочить! А он, наоборот, взял меня под руку и повел к себе в кабинет, картины по дороге показывает, чаю выпить предлагает, а я все жду проработки. О Париже стал очень интересно и даже чуть фривольно рассказывать, потом появилась бутылка вина - хорошее вино, французское, а о судье ни полслова. Смотрю на часы - пора смываться, а он еще не начинал. Я не вытерпел и стал просить его освободить меня от роли, не могу сыграть ее и все! А он смеется: "Наоборот, здорово будете играть! Уж очень навалились все с советами, да и я, признаюсь, немного затуркал вас - вот и поддались вы скепсису и замкнулись. Как играть, вы понимаете, делать это умеете, а стало быть, играть будете хорошо! Ну, подумайте, до премьеры три дня, а я не заменяю вас! Ежели верю я, вы-то не имеете основания сомневаться!" Допили мы с ним винцо, и, черт его знает почему, легко стало на душе. Вот и вся его проработка!" Так и получилось - холодный глаз Монахова, не желавшего скрыть своего осуждения "бездарности" Голубинского, и наше молчание замкнули круг и заморозили актера. Мудрый Бенуа отлично разобрался в этом психологическом узле и нашел самый короткий и человечный ход для его ликвидации, с присущими ему изяществом и галантностью.
Впоследствии довелось мне наблюдать таких режиссеров, главной задачей которых было создание непререкаемого авторитета, не понимавших, что актеры, робко начинавшие поиск правды поведения своего героя, от строгих требовательных окриков замыкаются и дают только минимум, а в итоге - оскоплен актер и обеднен спектакль.
У нашего же мэтра к каждому исполнителю был свой индивидуальный подход. Мне пришлось догонять товарищей, действовавших в мизансценах уже без суфлера, что поставило меня в особые условия. Бенуа разрешил мне всю пьесу пройти по мизансценам с тетрадкой в руках и самому решать, как удобнее и быстрее войти в ансамбль, а в нем были такие участники, как Е. М. Вольф-Израэль, Н. Ф. Монахов, В. Я. Софронов, К. А. Каратыгина, М. А. Скрябина, Л. А. Кровицкий, Н. Ф. Лежен, А. А. Голубев и Д.М. Голубинский. Я зубрил роль каждую свободную минуту, с тросточкой не расставался даже в помещении, подбрасывал ее в воздух и, на лету схватывая, начинал вертеть ее до тех пор, пока она не стала Органическим продолжением руки. Но когда я вышел "на прямую", и, не нарушая ансамбля, стал иной раз излишне пробовать моего Мюзардьера, мэтр не останавливал меня, давая возможность "выиграться", для того чтобы потом снять ненужное и подбросить необходимое.
Позже мне стало ясно, что этого необходимого достаточно. Правда, оно потребовало огромной работы над собой.
Перед мысленным взором у меня стоял живой прототип, давший большой ассортимент возможностей для лацци. Будучи еще семнадцатилетним реалистом и мечтая стать художником, бывал я в гостях у некоего фон Г., очень пожилого, но молодящегося джентльмена с изысканнейшими манерами, так виртуозно оперировавшего за столом вилкой, ножом, ложкой, всяческими тарелочками, что я не мог оторвать глаз, словно это был цирковой жонглер. А когда он нам показывал своих "настоящих итальянцев", заполнявших все стены большой комнаты до потолка, то, увлекаясь, он до того грациозно производил объясняющие жесты, что руки его делались как бы бескостными и становились похожими на змей. Иногда трудно было удержаться от смеха, и я, смешливый от природы, выбегал "выхохатываться" в коридор! Эти воспоминания пригодились для моего барона.
Мэтр хвалил меня, но незаметно, в порядке как бы уступки его стариковскому капризу, подбрасывал все новые и новые задачки.