Третью годовщину, несмотря на тяжкое положение театра, мы отпраздновали торжественно и даже помпезно, сделав большой сбор по повышенным ценам, хотя никакой афиши не выпускали. Это происходило не как обычно, а в выходной день, 20 февраля вечером, днем же мы отрепетировали номера с оркестром, чтобы ошеломить неожиданностями нашего зрителя, падкого на такие актерские капустники, а наши имели добрую славу, и потому билеты были буквально расхватаны, несмотря на высокие расценки. Когда готовили программу, сочиняли, придумывали шутки-лацци и репетировали, нам казалось вначале, что ничего не получится веселого, но молодость и оптимизм взяли верх, и, заражая весельем друг друга, мы насочиняли так обильно, что пришлось отбирать, что похлеще и острее. Сам собой сложился штаб: С. Д. Масловская и я, конечно, обо всем консультировались с Монаховым. Название - девиз капустника: "Кабаре серьезных людей", хозяином вечера должен быть Монахов, мы - его подручные. Задача наша была и сложна и проста - поддерживать в зале чинное поведение с помощью английского языка: положение хозяев обязывало нас отвечать на все вопросы зрителей сразу, не задумываясь, а в случае затруднения вылезать на "чистом английском языке", не понимаемом зрителями и, конечно, нами! На этот раз мы даже выпустили специальный номер газеты-журнала "Серьезных людей", где была и передовая (Монахова). Она начиналась так: "Всякий журнал должен иметь передовую статью. Но "серьезные люди" по своей скромности считают себя передовыми людьми, а потому наш журнал может смело обойтись без передовой статьи, ибо всякая статья, заметка, строчка, слово, знак препинания нашего журнала - выражение мыслей передовых людей, а потому нечего делить статьи на передовые и непередовые. Не засоряя мозги читателя ненужным многословием, приступаем к существенному. 15 февраля 1919 года открылся Больдрамте под сочувственные вздохи истинных почитателей искусства, заранее хоронивших малое дитя. Как прошла жизнь этого мальчишки, которому пошел уже четвертый год, говорить не стоит. Это была вообще жизнь ребенка его возраста, т.е. комбинация из мамок, пеленок, детских докторов, тетей и дядей, смотревших на мальчишку с удивлением: "как это ты ухитрился выжить в такое время?" Иногда он получал от этих тетей и дядей и подзатыльники, но тем не менее он жив, растет и довольно серьезно говорит: "Я большой". В заранее написанной рецензии я писал, между прочим: "Какому паралитику пришла мысль в голову оскорбить гений Пушкина, написав безалабернейшую с гнуснейшей музыкой оперу "Владимир Ленский"? Обидно, больно до слез за талантливых молодых актеров Монахова и Максимова, затративших свои незаурядные вокальные средства бог знает на что. Хотя, нужно отдать справедливость, Монахов и тут сумел блеснуть редким ре ин фолио и хроматической гаммой. Что касается балетного отделения вечера, то тут дело обстояло еще печальнее. Таких балерин, как Мичурин и Шадурский, а таких кавалеров, как Масловская и Лежен, на пушечный выстрел нельзя подпускать к балету; отсутствие пластики, слабость пируэта, сухость третьей позиции и полная бездарность стального носка. Не понимаем, что смотрит Губздравотдел. Комаровская и Максимов делали в "Вальсе смерти" напрасные потуги разогнать удручающее впечатление, оставленное классическим балетом. Но больше всех нас огорчали: Каратыгина, Монахов, академик Щуко и академик Александр Бенуа! Неужели это тот Бенуа, на которого смотрят Европа, Америка и Австралия, тот, о котором пишут статьи, книги и монографии, тот, которым гордится русское искусство. Боже, куда мы идем?! Вольф-Израэль, Софронов, Голубинский, Болконский и другие добросовестно похоронили остальную часть программы. Как хочется после этого крикнуть: "Товарищи, зорко смотрите за выполнением норм охраны труда!" В общем же, бросая последние ретроспективные взгляды на все кабаре, можем сказать: было на редкость мило, непринужденно и весело".
Из оригинальных, изобретенных нами номеров привлек внимание публики Софронов - "рыжий" с дрессированным пуделем Джеком (Е. А. Кравченко - зав. пошивочной мастерской, живший в театре). Мы объявили этот номер, и пока "рыжий" кокетливыми реверансами приветствовал зал, Джек смылся за кулисы, а дальше Софронов взволнованно разыскивал Джека и в зрительном зале и на сцене, вмешиваясь в программу и вызывая смех своей незадачливостью. Когда надоевшего всем Софронова зарядили в большую пушку и после торжественной паузы выстрелили (он успел за это время через трюм и по лестнице перебежать на балкон бельэтажа), то на балконе раздались радостные вопли Софронова и... Джека (заранее его поджидавшего). Самым ярким, необычным и мощным номером был, конечно, "Симфонический оркестр. 250 человек. Лектор-переводчик Софронов. Дирижер - сэр Денди Шокинг (Монахов)". Весь наш оркестр, усиленный разовиками, посажен был на втором плане, среди них спиной к зрителям сидел "на всякий случай" наш дирижер Фурман, а весь первый план - первых скрипок, альтов и вторых скрипок занимали мы, "солисты", гребеночники, туфельники, баночники и т. п. Был, к примеру, солист на огромном, старинном амбарном замке (при запирании замок издавал громкие и красивые многотональные звуки). Коханский четко отбивал чечетку шлепанцами по лысине впереди сидящего солиста. И еще много "штучек" в таком же роде. У меня было минутное соло кошачьего мяуканья и шипения. Симфония "1812 год" Чайковского всерьез игралась оркестром, и вся труппа, бухгалтерия, капельдинеры, свободные работники цехов самозабвенно, на гребешках с тонкой бумажкой точно аккомпанировали оркестру для всех соло. Дирижером было найдено тактичное место в паузе, а Монахов оказался настолько музыкальным, что оркестранты полностью доверились его палочке (точнее палочкам, ибо загримированный под Никита Монахов потратил на симфонию штук пятнадцать палочек - таков оказался его темперамент!)
Перед началом исполнения английские реплики Денди Шокинга зрителям и оркестру перевел дряхлый современник композитора, лектор Софронов. По окончании представления наша работа еще продолжалась,- нам надлежало быстро переодеться в самые пышные костюмы нашего гардероба, и через пятнадцать минут (за это время кресла в партере по секциям были перевернуты вместе с полом, чтобы партер превратился в гладкую площадку для танцев) под звуки полонеза Огинского занавес поднялся, и вся пышно разодетая труппа попарно по широкой лестнице спустилась в зал, чтобы среди аплодирующей массы зрителей проследовать далее по большой лестнице вверх в фойе бельэтажа. Там встретили нас звуки вальса, и мы открыли бал для всех желающих.
Свободное копирование
