Естественно, что по условиям того времени не только отдельные организации должны были отстаивать неприкосновенность своего творческого лица, но, главным образом, обязан был спасать искусство от всяческого падения, театр от спекуляции, а спаянные организмы от разложения Сорабис. А может быть, и это утопия? Руководивший Политпросветом, в ведении которого был наш театр, Кузьмин, педагог по профессии, а в гражданскую войну командовавший Северным фронтом, реагировал на нашу декларацию по-военному, прислав нам решение о ликвидации нашего театра с указанием срока сдачи имущества. Мы совещались недолго и ответили, что не подчинимся такому приказу и будем бороться за свое существование, а приемочную комиссию не пропустим в театр. Очевидно, успокоившись, Кузьмин вступил в переговоры с Монаховым, и отношения с Политпросветом наладились, но жить и работать не стало легче: мольеровский спектакль сборы делал слабые, "Земля" В. Брюсова, поставленная Н. В. Петровым, тоже не переполняла нашу кассу.
Но мы не хотели сдаваться и следовать примеру соседа - пробавляться легким репертуаром, на который так падок обыватель, и, сцепив зубы, пошли ва-банк.
Хороший актер К. П. Хохлов очень интересно рассказывал нам - фокстерьерам - о планах постановки шекспировского "Юлия Цезаря". Он заразил нас этой идеей, и мы все в той же бане насели на распаренного Монахова, соблазнив его возможностью близкого соучастия нашего мэтра Александра Бенуа, сын которого Кока уже одержим "Цезарем" и, зарывшись в материалы, написал кучу этюдов, а самостоятельную работу - "сами же вы, Николай Федорович, все собирались подобрать для него - он давно уже заслужил ее!" Покряхтел, покряхтел наш "старик" и решил рискнуть. Римских костюмов для массовок осталось в избытке после "Разрушителя Иерусалима", холст для задников и лес для станков запасливый Бережной сумел сохранить в достаточном количестве.
Работа закипела и на сцене, и в цехах, причем производственных собраний в те времена еще не проводилось, а просто между делом разъясняли мы на примерках портнихам, на сцене рабочим и осветителям причины нашей уверенности в материальном успехе "Цезаря", который даст возможность поднять весомость нашей марки до ста процентов ставки (а в те дни мы получали только 14-20 процентов). Юлия Цезаря репетировал Монахов, дублировал его Голубинский, Брута - Музалевский, Кассия - я, Марка Антония - Максимов и Хохлов, Каску - Софронов, Порцию, жену Брута - Скрябина. Хохлов предложил нам интересную по тому времени и очень глубокую партитуру человеческих характеров в борьбе за свободную республику. Идея долга во всей своей чистоте владеет Брутом. Мораль заставила Брута в борьбе друга его Цезаря с Помпеем, убившего в свое время отца Брута, принять сторону Помпея, ибо дело его было правильным. Страстно ненавидевший Цезаря Кассий, организовав заговор против него, никогда не решался пойти против моральной чистоты своего друга Брута и склонялся перед ним, поступившись своими жестокими, но трезвыми правилами ведения борьбы с Марком Антонием и Октавием.
Для Музалевского в поисках сверхзадачи образа Брута многое дало наше близкое двухлетнее общение с А. Блоком, ну, а мы - партнеры его - все свои действия строили, подчиняя их обогащению этого образца человеческого. Недаром Шекспир словами политического пройдохи Марка Антония сказал:
Прекрасна была жизнь Брута; в нем стихии
Так соединились, что природа может,
Восстав, сказать пред целым миром: это -
Был человек.
Репетиции с Константином Павловичем принесли нам много и радостей и огорчений. Постепенно мы разобрались, что нам надо делать, и даже смогли прикидывать, как это нужно делать. Наконец, нам уже стало казаться, что все внутренние ходы действия сценических героев были нашими, но стихотворный текст невольно порой сталкивал на торную дорожку представленчества. Вскоре после премьеры - помню, это было наутро после пасхальной ночи - мы с Егором явились прямо на утренник "Юлия Цезаря". Быстро растерев все тело намоченным холодной водой полотенцем, мы, трясясь, с отвратительным вкусом во рту и отчаянием в душе пошли "пахать" Шекспира, сил было мало, на сердце - пустота. Но неожиданно с первых же слов нашего диалога мы услышали друг друга в совсем новом, "освобожденном" качестве. Как дым, рассеялась задуманная трагичность произносимого текста, слова, рождаемые мыслью, звучали естественно, органично. Уже ощутив сладкий восторг освобождения чистой мысли, ее силу и возможности, мы, придя к последней и самой насыщенной сцене в палатке, вели ее тихо, на паузах, без аффектации, думая только о том большом, что всегда нас - республиканцев объединяло. Вспышка гнева от взаимного непонимания не проявлялась внешней разрядкой, а происходила где-то глубоко внутри, и потому то безмолвие, что возникало после этой вспышки, звучало страшнее трагических воплей.
"Юлий Цезарь" оправдал наши ожидания - сплошные аншлаги непривычно висели ежедневно над окошечком билетной кассы, а энтузиаст театра врач-горловик Эрбштейн еще на генеральной, радостно потирая руки, шутливо заявлял: "Предлагал Бережному продать мне три спектакля по номиналу, а он не дал мне заработать к празднику!"
Свободное копирование
