Летом мы опять поехали всей нашей группой в Петрозаводск, а в конце июля меня отпустили на один день в Петроград, где я узнал, что Блоку настолько плохо, что его не решились отвезти в Финляндию для санаторного лечения с великолепным питанием, выхлопотанного для него А. В. Луначарским. Радостное возбуждение приезда в родной мне театр быстро сменилось грустью и недоумением, овладевшим мной, когда я уже перед возвращением в Петрозаводск зашел в театр к Лаврентьеву и Гришину и узнал от них, что Горький и Андреева покидают нас. Горький едет на Капри лечиться, а Мария Федоровна - в Берлин, организовывать Кустторг. Блок не может спать от болей в сердце. Когда, совсем растерянный, я пробормотал им: "Ну, до скорой встречи!" - и пошел по коридору к выходу, меня остановил возглас Гришина: "Геннаша!" И он двинулся ко мне навстречу: "Что же ты как следует не простился?" И, крепко обняв меня, поцеловал,- очень удивила меня чувствительность нашего директора. Да и Лаврентьев, вышедший в коридор, почему-то отводил глаза от меня и обнял слишком крепко. Недоумение долго не покидало меня, и только хлопоты с отъездом и тетрадка с новой ролью, текст которой надо было подучить за дорогу, отвлекали меня. Более полусуток занимал в то время путь до Петрозаводска, и у меня оставалось достаточно времени подумать под нудный стук колес о нерадостных впечатлениях моей коротенькой побывки в родном городе. Все грустные предчувствия сбылись. Блок вскоре умер, Гришин с Лаврентьевым на другой день после прощания со мной уехали с эшелоном латвийских репатриантов в Ригу, а Горький и Андреева были уже за границей.
Мы вернулись в Петроград к 1 августа, чтобы начать репетировать "Рюи-Блаз", но сразу же погрязли в хлопотах об автономии театра, подготовлявшейся еще Марией Федоровной. Все театры, кроме академических, перешли из ликвидированного Петроградского отделения ТЕО в ведение нового органа - Петроградского театрального отделения (ПТО). По всеобщему нашему желанию управляющим Больдрамте был утвержден Н. Ф. Монахов.
А 7 августа 1921 года главной заботой стали хлопоты по организации похорон нашего Блока. Это было тогда совсем не просто. Гроб делала лучшая бригада наших столяров, для отделки его обойщики использовали парчу, предназначенную для театральных костюмов. Это было своеобразным символом близости Блока с театром. И еще одна грустная деталь: из тех же досок изготовлен был и гроб для умершего днем позже старейшего рабочего сцены Кужлева - нашего "Сократа", так любившего перекинуться с Александром Александровичем мудрым и соленым словом. Обыкновенный петербургский мрачноватый дом на углу Офицерской и набережной реки Пряжки. Узкая и крутая лестница, очень неудобная для выноса гроба с телом Блока. Странно воспринималось его новое лицо: светло-русые волосы на голове почему-то стали совсем темными, с сединой на висках, а удлиненный нос с горбинкой, бородка и следы перенесенных мук делали его похожим на эль-грековского Христа, какой виделся ему, наверное, в "Двенадцати":
Так идут державным шагом -
Позади голодный пес,
Впереди - с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз -
Впереди - Иисус Христос.
Процессия провожающих тянулась длинной змеей по Офицерской улице, потом, повернув налево, дошла до Невы и стала подниматься на горбатину Николаевского моста. Ярко, по-летнему, светило солнце, а сбивающие ритм движения, беспокоящие толчки крупных булыжников мостовой колыхали высокий белый катафалк, усиливая тем самым непроходящую, ноющую тоску потери нашей. Эгоистичные мысли - как-то мы будем жить и работать дальше не оставляли нас, и думалось: вот еще недавно казалось нам, что ничего не страшно, пока мы - единая, дружная семья, действовавшая всегда по заповеди: один за всех - все за одного! Что же будет теперь, когда лишились сразу и папы и мамы, и двух дядек, учивших нас уму-разуму, а сейчас провожаем человека, бывшего нашей совестью...
В церкви Смоленского кладбища странно было видеть около Блока священника, кадившего ладаном, и басовитого дьякона, провозглашавшего "Вечную память", и только хороший, стройный хор и великолепная музыка песнопений поэтично сливались с бледным и гордым человеком в гробу. Открытый гроб несли на руках до могилы, где еще долго прощались с Блоком.
Конечно, не помню всех, говоривших о нем, только два выступления врезались в память, и, может быть, не потому, что они были самыми яркими, просто они меня тогда поразили своей неожиданностью. Андрей Белый, сложность отношений которого с Блоком нам была давно хорошо известна, говорил просто, искренне и по-доброму о своем бывшем друге, не замечая слез, все время заполнявших его глаза. И Борис Глаголин. Мы полагали, что этот любимец "черного ворона" Суворина уже давно за рубежом, а тут вдруг он возник возле открытой могилы и, надо сказать правду, говорил сильно, умно и проникновенно о том главном, чем обязаны все мы Блоку. Много тогда мы повидали людей, лица которых до тех пор знакомы нам были только по портретам.
Когда же пришло время возвращаться с этой северо-западной точки Васильевского острова на материк, наш администратор Т. И. Бережной удивил нас сюрпризом - нас ожидала архивная колымага из породы старинных линеек, персон этак на десять-двенадцать. Пара старых коней печальной трусцой повезла большедрамцев во главе с Бенуа и Монаховым к родным пенатам. Еще на этой линейке возник разговор о "Рюи-Блазе" и исполнителе роли Саллюстия - К. П. Хохлове, по рекомендации Бенуа вступившем в нашу труппу, но разговор почему-то замер, наступило молчание.
Блок незримо был среди нас. Как-то осенью попал я в район Пряжки, и невольно потянуло к блоковским местам. Я и сам не ожидал, сколько неувиденного прежде открылось мне, когда я глядел, прислонившись спиной к стене блоковского дома, на урбанистический портовый пейзаж за речкой, и зримо оживали образы:
В черном небе означается
Над водой подъемный кран,
И один фонарь качается
На оснеженном берегу.
И матрос, на борт не принятый,
Идет, шатаясь, сквозь буран.
Все потеряно, все выпито!
Довольно - больше не могу...
А берег опустелой гавани
Уж первый легкий снег занес...
В самом чистом, в самом нежном саване
Сладко ль спать тебе, матрос?
Необыкновенно впечатлительный, он в этом дымном пейзаже улавливал трагическое, будто предчувствуя такую нелепую гибель нашего Ореста Аллегри в жирной воде Пряжки, наискосок от его дома. Произошло это всего через два года после смерти Блока.
Свободное копирование
