Еще до премьеры "Слуги двух господ" мы по ночам стали подготовлять материал и репетировать капустник ко второй годовщине театра. Организация, сочинительство и репетиции были пронизаны бодрящим весельем, озорством и вовлекали в круг участников большинство работников театра. Если б мы тогда знали, что нас вскоре ожидает, огонь возбуждения мгновенно б потух, но тогда азарт поисков образа капустника, изобретательства трюков, подбор музыки объединил нас всех. Так как меня опять уполномочили заправлять всем, я сразу же привлек Н. В. Петрова поставить несколько номеров и прокорректировать кое-что из наших самоделок. Друг мой по Вологде С. А. Малявин обещал написать текст общей песенки, а наш дирижер Г. В. Фурман взялся инструментовать музыку. Меня непрерывно мучила мысль: как сделать уютнее зрительный зал? Как-то, играя "Рваный плащ", я уставился на чудесные аллегриевские завесы, живописно декорирующие интерьеры,- они были малинового тона, в фантастических узорах. Что если, сшив их в единое, огромное полотнище, повесить над залом, прикрыв второй и третий ярусы и превратив тем самым низкий зал с мягким тентом вместо потолка в испанскую таверну? Очень эффектны были разноцветные фонарики и прочие световые эффекты в руках такого чародея света, как наш Николай Петрович Бойцов. Кока Бенуа принял вместе с Орестушкой Аллегри (это было незадолго до его трагической гибели) заботы о трансформации зала. Это испанское оформление определило идею-образ будущего кабаре. Решено было общую песенку построить на музыке из "Кармен". Музыка Бизе должна была звучать и в имитационном, фантастическом представлении "Сон поэта Блока", которое сочинял я.
15 февраля 1921 года мы с волнением ожидали появления первых гостей, а меня интересовало, как будет одет Александр Александрович. Дело все в том, что Голубинский, великолепно имитировавший его в обозрении, уже загримировался и надел темный костюм (другого у Блока не было), а вот какая сегодня на нем будет рубашка, мы не знали. Между тем весь эффект начала представления был у меня так рассчитан, что при поднятии занавеса зрители должны были неизбежно увидеть двух Блоков - настоящего в лаврентьевской ложе бельэтажа, крайним к сцене (там отведено было ему место) и Блока - Голубинского сидящим за письменным столом на сцене. Наконец-то мне сообщили - на Блоке под пиджаком не рубашка, а белый свитер. Вот тебе раз - нет в нашем гардеробе свитера. Быстро посылаю самых расторопных ребят в публику, снять с первого же попавшегося обладателя его белый свитер во имя искусства.
Начали мы наше ночное бдение в честь наступления третьей годовщины нашего театра торжественными и страстными звуками "Кармен". Поднялся занавес - вся сцена заполнена живописными группами испанцев, непрерывно двигающимися, танцующими, что-то подпевающими (Петров - мастер на такие музыкальные мимодрамы). В разгар бедлама на сцене появлялся Монахов во фраке и цилиндре и речитативом высокого опереточного класса исполнял общую песенку:
Сезон наш третий настает,
нам улыбается фортуна,
и волей старика Нептуна
театр наш идет вперед.
Сдержать порыва нету сил,
работа спорится кипуче,
взбираясь, лезем мы по круче,
и не боимся мы разрух!..
Дальше авторы написали в шутливой форме об уходе Юрьева из нашего театра, что было еще злобой дня в театральных кругах, но заключительные слова носили несколько вольный характер, не позволивший нам исполнять их на столь широкой аудитории, и потому Монахов, спев:
Ушел от нас один герой,
хоть было то среди сезона -
мы поникли головой... -
продолжал далее только беззвучно артикулировать губами. Сидевший в первом ряду Юрий Михайлович приятно улыбался.
Один за другим стремительно шли наши номера, среди которых запомнилось танго в мастерском и темпераментном исполнении Марии Федоровны Андреевой и Николая Васильевича Петрова. Это был шедевр миниатюры.
Не смехом, а неистовым хохотом сопровождался номер женщины-феномена, певшей могучим басом арию Варяжского гостя - вся соль была в том, что Е. М. Вольф-Израэль открывала рот синхронно с певшим вплотную за ее спиной и скрытым черным бархатом Егором Музалевским.
Вторую половину вечера заняло обозрение с птичьего полета двухлетней деятельности Больдрамте - синтетически-театральная инвенция. Еще при опущенном занавесе со сцены доносились бесшабашные звуки входящего в моду тустепа, когда же поднялся занавес, на сцене возник одинокий Блок за письменным столом, слабо освещенным коптилкой. Тустеп становился все назойливее, хотя и звучал несколько приглушенно. Блок в темном костюме и белом свитере, точно такой же, как и в ложе - рядом, безнадежно зажав руками уши, начал действие:
Бродил я долго по улицам -
улицам бледной мечты...
Завтра в театре юбилей,
говорить придется речь,
а тут какой-то дуралей
мешает мне мысли напречь...
Дон Карлос, Много шума, Макбет...
Добрый Александр Александрович не рассердился за это мое жалкое подражание.
Звуки тустепа победно заполняли погружающуюся в темноту сцену, а когда она вновь и еще более ярко освещалась, там не было уже Блока, а толпа персонажей нашего репертуара в своих пышных костюмах лихо отплясывала сегодняшний тустеп. Дальше в неожиданном, иной раз парадоксально несоответственном монтаже шли монологи и диалоги героев Шекспира, Шиллера и Гольдони, построенные на имитации Юрьева, Монахова, Максимова, Вольф-Израэль, Лаврентьева и других. Живую реакцию вызвал наш с братом диалог-ребус. Эффект его основывался на абсолютном сходстве наших голосов, и потому, когда Азанчеев - Отелло и я - король Лир по фабуле обозрения столкнулись в споре, оба одновременно влились в последний монолог Отелло, и тут зритель окончательно запутывался, когда говорил один, а когда - другой. И только демонстративно плотно сжатый рот одного указывал, что читает монолог другой "Юрьев!" Говорили нам, что смешно это было невероятно, а когда после представления мы с Владимиром встретили Юрия Михайловича, он, привычно потирая ладонь о ладонь, так, что шея его краснела, прорычал: "Свволлочи!"
Тогда ни я, ни мои товарищи по театру не отдавали себе отчета в том, что заставляло нас с такой страстью и энергией отдавать последнее оставшееся время, ночные часы для этого "театра для себя". А теперь мне ясно, что это было необходимо нам как разрядка от непрерывной и сосредоточенной работы, всерьез - в разреженной атмосфере Шекспира и Шиллера. Смех - ведь лучший способ разрядить себя от накопившегося "электричества" в организме.
Неизъяснимо тепло стало у меня на душе, когда во время исполнения общей песенки нами - пятнадцатью джентльменами во фраках на просцениуме, я уловил увлеченную старательность отплясывавшего канкан Александра Бенуа. А какая радость была в его глазах, когда, закончив песенку, мы за кулисами поздравляли почтенного академика с успехом, а он, тяжело дыша и вытирая лицо белоснежным платком, как приготовишка, всех спрашивал: "А ведь неплохо канканировал? Правда?"
А когда в 1959 году мне посчастливилось побывать в его парижской квартире на улице Витю, с эскизами, макетами и картинами на стенах, так напоминавшей петроградскую на улице Глинки, я вспомнил почему-то о том кабаретном выступлении, и девяностолетний Бенуа осветился такой радостной улыбкой юности, что тридцать с лишком лет рассеялись, как дым. "Все помню, Геннашечка, решительно все!" И хотя лицо его было радостно, он, почему-то сняв очки, стал протирать их, заодно проведя носовым платком по глазам.
Свободное копирование
