То, что происходило в городе за стенами театра в дни репетиций "Синей птицы", конечно, отражалось на нашей работе, как и постоянно испытываемый голод, густая темнота и холод дома, когда перед тем, как нырнуть в постель - ледяную и пугающую, приходилось усиленно разогревать себя гимнастикой и акробатикой. Некоторые стали опаздывать на репетиции, а на так увлекавшие недавно предложения и манки Николая Васильевича - реагировать вяло. И вот как-то, собравшись на очередную репетицию, мы были удивлены тем, что вместо нашего режиссера явился директор Гришин, собранный, серьезный и даже бледный от волнения. Он долго молчал, потом, подняв глаза на нас, тихо начал говорить, что он все понимает, как трудно всем сейчас, причины упадка бодрости и уверенности ему понятны, и бранить нас он не имеет морального права. Наступила долгая, трудная пауза. Он снял свое маленькое пенсне, и тут все увидели - глаза его полны слез. Он долго не вытирал их, потом махнул рукой и быстро ушел.
Конечно, он сыграл эту сцену для нас, но, сделав это в таком высоком классе, он убедительно показал, что только сильное и неподдельное чувство помогло ему - посредственному актеру. Не жалобные слова, а молчаливая мольба его близоруких глаз дошла до наших сердец.
А то, что делалось в городе и вокруг него, я мог наблюдать, занимаясь раза два-три в неделю с моряками Балтфлота в кружке самодеятельности, когда, работая над кусками, неожиданно натыкался на апатию и даже непривычную грубость усатых матросов-сверхсрочников, так умилявших меня еще недавно тактом и особой, прирожденной интеллигентностью, часто присущей людям из народа. Теперь они были почему-то сумрачны, сосредоточенно-молчаливы и вызывающе-равнодушны к занятиям, а ответные реплики их на мои замечания были полны такими ультраинтонациями, что подтекст их внушал тревогу. 1 марта 1921 года, когда мы узнали о Кронштадтском мятеже, все стало ясно.
В те наэлектризованные дни Александр Блок, казалось, еще более похудел,- может быть, у себя на Пряжке не только сердцем своим, но просто ухом он слышал трагические шумы Кронштадта. Встретив его в театре, сразу почувствовал я исходящую от него волну смятения и страдания. Когда же увидел его в ложе правления, одиноко смотрящего свой любимый спектакль "Рваный плащ", я почувствовал толчок в сердце - предвестник нечастого состояния, когда все существо актера переполняется предчувствием восторга безраздельной свободы общения с душами зрителей. Волна страсти к Сильвии бросила меня на колени сразу же после выхода на сцену, и во время монолога, обычно проводимого на постепенном приближении к ней медленным шагом, я стал ползти, как бы раздавленный своей страстью, а слова вылетали непроизвольно, глухо и хрипло (не на красивом, поставленном звуке), и сам я удивлялся легкости и естественности происходящего, а невидимая нить, соединявшая меня со зрителем, подчинялась моей воле. Когда я выходил по окончании картины со сцены, то испытывал ощущение только что прошедшей сладостной лихорадки. И надо ж так случиться - на площадке перед лестницей к нашим уборным стоял Блок. Он стоял молча, но я остановился, понимая, что он только что быстро спустился из директорского кабинета - значит, что-то хочет сказать мне. Я стоял и тоже молчал. С каждой секундой его молчания мне становилось все труднее, все хуже - конечно, навалял я сегодня. Губы Блока зашевелились, и я услышал: "Вы все спрашивали, как надо играть в романтическом театре? Наверное, вот так, как сегодня. Мне понравилось. Да, понравилось". Заговорили о нашей общей мечте - когда можно добиться включения в репертуар "Розы и креста"? Я стал уверять, что мы дожмем Гришина: тот, в самом деле, обещал нам с Музалевским на лето утвердить распределение ролей. Блок ничего не ответил, как будто оторвался, думая о другом, а потом как-то по-новому, очень просто и даже деловито спросил: "Как вы думаете, Геннадий Михайлович, красное дерево хорошо горит?" "Не знаю, а почему вы спрашиваете?" "Мы не знаем, что теперь нам ломать - шкаф или буфет?" И опять мысли его улетели куда-то, и лицо его, не только глаза, а все лицо зажило бурной жизнью, оставаясь как бы неподвижным, но отражая мучительную борьбу мыслей. Мне стало неловко, будто я подслушивал эти мысли. Почему эта сцена так врезалась в мою память? Нетрудно объяснить - через полгода он ушел из жизни, а все связанное с ним постоянно возвращалось в наши беседы, споры и мечты. Если мы поступали хорошо в трудные минуты сомнений, мы решали, что это он - Блок - помог нам разобраться. Ну, а когда ошибались, корили себя, что забыли его - нашего Блока!
Не зря Монахов, обычно такой трезвый и рассудительный, сказал: "Александр Блок - это наша совесть".
Свободное копирование
