Сразу же после премьеры "Короля Лира" мы приступили к "Венецианскому купцу".
Бенуа начал работу с того, что ознакомил нас с изобразительной частью облика будущего спектакля - эскизами декораций. Он ввел нас в мир средневековой Венеции - своей Венеции. С живописной стороны это было настолько совершенно, что являлось самостоятельным произведением большого искусства. Все мы знали этот "Веденец славный" по бесконечному количеству картин, олеографий и рассказам очевидцев, но здесь все было "обжитое" по Бенуа. Бенуа, как художник и режиссер, как друг-педагог, всегда стремился разбудить и обогатить нашу фантазию.
Основные роли репетировали: Шейлок - Монахов, Порция - Комаровская, Бассанио - вместе с Максимовым работал новый еще для нас Освенцимский, Антонио - Морозов, Лоренцо - Софронов и Коханский, принц Мароккский - Музалевский, Джессика - Аленева, принц Аррагонский - Мичурин и Ланчелот Гоббо - Лаврентьев. Новые актеры - Освенцимский, Морозов и Коханский уже в "Лире" легко вошли в наш коллектив.
Бенуа пытался преодолеть опасность свести причину страстной ненависти Шейлока к венецианскому купцу Антонио к национальной нетерпимости, предложив Монахову в монологе Шейлока:
Его за то так ненавижу я,
Что он христианин; но вдвое больше
Еще за то, что в гнусной простоте
Взаймы дает он деньги без процентов
И роста курс сбивает между нас,
В Венеции. Пусть мне хоть раз один
Ему бока пощупать доведется -
Уж ненависть старинную свою
Я утолю.
сосредоточить весь груз страсти на словах "но вдвое больше еще за то..." и далее. Тогда ненависть алчного стяжателя, завидующего преуспевающему, но чистому в своих делах человеку, становилась главным импульсом трагедии. И Монахов со всей свойственной ему мягкостью красок заканчивал эту сцену:
Что пользы мне?
Людского мяса фунт
Ведь ценится гораздо ниже мяса
Не только что барана, но козла.
Потрясенный бегством любимой дочери с другом Антонио Лоренцо и узнав, что ненавистный Антонио разорен крушением своих кораблей, Шейлок решает воспользоваться оплошностью врага. Понятным становится выбор постановщиком исполнителя роли Антонио. Когда на суде Морозову расстегивали длинное до пят венецианское одеяание, затем обнажали могучую грудь, разительный контраст покоя и уверенности в своей правоте Антонио и лихорадочной суетливости кипящего жаждой мести Шейлока выдвигал тему трагической судьбы Шейлока и, в конечном счете, тему мести на первый план.
Любопытное соревнование происходило между Максимовым и Освенцимским. Для нас характер движения роли Бассанио в застольном периоде у Освенцимского казался глубже и ближе к тому, что сами мы пытались раскопать в тексте, но нам было ясно, что конечный успех на спектакле будет у Максимова, в таких "декоративных" ролях он бывал ослепительно красив, соответствуя пышной эпохе Возрождения.
Каждый раз по-новому, туго, с мучительным для него недовольством самим собой шла работа Лаврентьева над ролью Ланчелота Гоббо, слуги Шейлока. Лицо нашего дядьки краснело до предела, маленькое пенсне от неистового волнения непрерывно падало на стол, поднимая градусы кипения злости на самого себя, голубые глаза белели, а я, слушая его и чуя подспудное богатство мысли этого простака и вместе хитреца, уверенно ждал рождения чего-то настоящего, что может стать радостным театральным событием. Просто такому органичному, нутряному актеру тут, за столом было тяжко без партнера; ведь отправная его сцена - это задушевный диалог с партнером-зрителем, а тут детская непосредственность ребенка - неоценимый дар Лаврентьева-актера - заставляла его стыдливо робеть.
Свободное копирование
