Долгие непрерывные прочувствования образа принца Аррагонского, незадачливого жениха Порции... В моем воображении проносились самые неожиданные, казалось бы, видения. Например, недавние впечатления от велосипедиста, проскочившего в последнюю долю секунды перед мчавшимся трамваем, а потом продолжавшего машинально двигаться какими-то нелепыми зигзагами. Или еще: постоянно вызывавший жалостливую улыбку "Ваня-балерина". Так звали его прохожие, часто видевшие этого тихого безумца на Невском, с бумажными цветами в руках и счастливой улыбкой на бледных губах. Рассудок он потерял из-за безнадежной любви к балерине, когда был парикмахером Мариинского театра. Он продвигался по торцовой мостовой, рядом с панелью, стремясь это делать по всем законам балетного искусства, а общее выражение счастья, исходившее от "Вани-балерины", вызывало грусть.
Впечатления эти не оставляли меня и все манили и манили к некоей "инфернальности" пластического решения образа принца-вырожденца, одержимого любовью к Порции. Поэтому понятно мое нетерпеливое ожидание эскизов костюма. Когда я увидел кусок ватмана с великолепным акварельным портретом принца, я обомлел - настолько это было совсем не то! На принце была богатая бархатная шуба почти до пят, с меховой опушкой, - вся эта роскошь начисто лишала меня возможности реализовать мечты о "развалившемся на ходу" рамоли без костей, стремящемся из всех сил двигаться изящно. "Что это, Геннашечка? Вам не нравится мой принц?" - услышал я с другого конца длинного стола голос Александра Николаевича. Очевидно, лицо мое выражало такое разочарование, что он, подозвав меня к себе, взял эскиз и, посматривая на меня поверх очков, мягко, словно врач у больного, спросил: "Что не устраивает вас в эскизе?" С облегчением, взахлеб выложил я все, что было на душе, и в азарте даже сунул ему листок с собственным эскизом, и не страшны уже были побелевшие от гнева глаза Лаврентьева, стоявшего тут же и за спиной Бенуа грозившего мне кулаком. (Ну и продраил же он меня после репетиции!) Но никакая нахлобучка уже не могла сдвинуть меня с живущего во мне образа принца.
Покоя я все же не находил и как вести себя дальше с Бенуа не понимал, да и говорить ни с кем, даже с Егором, не хотелось. Разрешил все сам академик. На следующий день, прежде чем сесть за стол, он вынул из большой папки лист и элегантно перебросил его через стол: "Это ваше, Геннашечка!" Не зря говорят, что чудеса еще возможны на земле - делают их люди. Ведь то, что было нарисовано на листе, не только выражало мое заветное желание, но и развивало его с учетом моего замысла пластического решения образа. Вот когда стыд и раскаяние за мальчишеское поведение пришли ко мне! Но Бенуа, наверное, ничего обидного и не заметил даже, напротив, попросил Асафьева внести в музыку выхода принца Аррагонского интонацию иронической обреченности.
Добиваясь единства темпо-ритма в одиннадцати картинах, сведенных из двадцати, со сменяющимся местом действия, Бенуа неоднократно говорил нам, что влезал в "шкуру" зрителя нашего спектакля, чтобы проверить себя - режиссера: "А не скучновато ли в иных местах? Скука - смерть театру!" И он вновь и вновь побуждал нас к стремлению обострять иные куски и так заканчивать сцены, картины и акты, чтобы зарождать в зрительском внимании любопытство к тому, что же будет дальше? Пусть с нетерпением ждут конца антракта, а буфетчики, наоборот, клянут нас, когда публика торопится вернуться поскорее в зрительный зал.
Мудрость нашего академика - в его манере добиваться от каждого актера нужного ему результата проявлялась, главным образом, в незаметности этой самой манеры. Никто не мог сказать, что Бенуа давил на него или учил уму-разуму, с голоса показывая, как надо играть тот или иной кусок. Нет, все происходило действительно незаметно для самолюбия актера, на остроумных, подчас полных глубокого смысла рассказах на "параллельные" темы. И часто карандаш в руке мастера-рисовальщика стремительно бегал по бумаге, не отставая от темпа рассказа, и возникал будущий образ, которым болел слушатель; да в такой еще динамической позе, что возбужденный исполнитель как бы влетал в самую суть сцены. А когда пошли генеральные репетиции, то все, смотревшие, занятые и незанятые в спектакле, радостно отмечали, что исполнители жили и действовали в едином ключе - непринужденно, весело, празднично, а где нужно - волнующе, драматично. На примере решения Александром Бенуа "Венецианского купца" мы поняли, что имел в виду Блок, говоря о высокой комедии.
Свободное копирование
