Тогда, весной 1920 года, новые отношения между людьми разных профессий только устанавливались. Правда, в театре процесс сближения проходил быстрее и проще, ибо спектакль - дело общее и строго согласованное, естественно объединяющее всех в работе. Но в группе малоквалифицированных рабочих сцены держалось порой застарелое чувство зависимости "мужика" от "барина", поддерживаемое темнотой неграмотности. Много усилий еще приходилось нам тратить на борьбу с этими постыдными навыками. И вот при первом же появлении среди них в насквозь прокуренной махрой комнате отдыха рабочих встретил я такое теплое выражение радости и сочувствия моему воскрешению из мертвых, что не смог отказаться от огромной "козьей ножки" злейшего самосада. Самым действенным же для меня было то, что выражались эти чувства ими совсем на равных, и даже иной раз с высоты возрастного превосходства. Особенно ласковым был наш "Сократ" - старейший плотник Иван Кужелев, житейскую мудрость которого высоко ценил Блок. Он похлопывал огромным, заскорузлым кулачищем меня по плечу, забрасывая мудрыми стариковскими советами, уснащая их солеными словечками, как мне вести себя, чтобы окрепнуть.
Впечатлений и мыслей о новых возможностях в работе над образом и практического выявления их в предстоящих спектаклях было так много, что хотелось отобрать только насущное, чтобы, проверив, утвердить для себя, и тут опять потянуло к соседу-В Мариинском театре репетировал Шаляпин - корректировал "Юдифь". Нас свободно пропускали на репетиции. И вот я увидел, как Федор Иванович, в белом свитере, какой-то домашний, отрабатывает сцены с исполнителями, хористами и массовкой. Все обычно, как и у нас, но вот он присел на корточки у рампы, о чем-то говорит с дирижером, выпрямляется и мягко, вразвалку направляется к ложу Олоферна и, опускаясь на него, молниеносно превращается в ассирийского владыку. Движения его остры по форме, скульптурно выразительны. Эта мгновенность слитности актера с образом отпечаталась навсегда в моей актерской памяти.
Но было и такое впечатление о великом артисте, что оставило горечь. В тургеневские дни, на юбилейном вечере в Александринском театре шла инсценировка "Певцов". Первое появление в качестве драматического артиста Шаляпина ожидалось с огромным интересом. Когда во входной двери кабака возникла могучая фигура Якова - Шаляпина, сверх нормы переполненный зал, стоя, со все нарастающей силой аплодисментов, приветствовал своего великого любимца. Он двинулся к стойке хозяина и обратился к нему. Волнующая тишина пришла в зал и на сцену. Но что это? Слова, произнесенные Шаляпиным, были еле-еле слышны в той, такой напряженной тишине. Замирая от душевной боли, понял я, что, беспокоясь за "оперность" звучания голоса, он стремился говорить естественнее и проще, забывая о посыле, и потому комнатный его звук, как дым, рассеивался над оркестровой ямой и замирал в первых рядах партера. Всегда верный партнер-друг Илья Матвеевич Уралов, актер мхатовской школы, чуткий и правдивый, мигом учтя создавшуюся ситуацию, сделал паузу и склонился к Якову, стараясь своим бархатным профундо ответить так четко, чтобы стал понятен смысл слов партнера, одновременно показывая, как посылать звук. Конечно, спев в состязании "Лучинушку", Шаляпин с избытком рассчитался со зрителем, но самоустранение постановщика инсценировки от проработки с оперными артистами драматической части исполнения оказало медвежью услугу великому артисту - оно заморозило его мечту играть у нас Каина и Ричарда.
Свободное копирование
