Большая и труднейшая задача стояла перед Егором Музалевским. Для Петра I у него были благодарные внешние данные: высокий рост, сухое и жилистое телосложение, подходящая скульптура лица. Партитура внутреннего мира и жизни Петра, предложенная Бенуа, обогащалась Егором огромным количеством литературных и историко-документальных материалов, с которыми он продолжал знакомиться "без передыху". Мы на это время разгрузили его от большинства месткомовских дел. Я знал, сколько труда ему стоило бороться с некоторыми своими недостатками, к примеру - при длинной жилистой руке у него была непомерно большая ладонь, похожая при движении на парус-кливер, что замусоривало пластический рисунок роли. Он не меньше других понимал это и ежедневно по многу раз делал соответствующие упражнения, и все-таки лучшим выходом оставалось - сократить движения рук до минимума. Мудрый Бенуа ни единого раза не подал вида, что приметил этот его минус, но так ловко построил мизансцены Петра, что хочешь не хочешь, а руки Егора все время были заняты чем-нибудь.
Монахов, целиком доверившись Александру Николаевичу, нашел в себе очень много благостных, безвольных и как бы тающих интонаций этого ничтожного наследника великого Петра. Известна формула К. С. Станиславского: "Когда играешь злого, ищи - где он добрый!" Так и в бесхарактерном Алексее надо было бы Монахову поискать нет, нет да и вспыхивающие искорки петровского характера. Это могло бы обострить накал борьбы и одновременно затушевало бы мистическо-христианские тенденции Мережковского.
В группе тех, что стремились сделать из Алексея знамя сопротивления разлому старого мира на Руси, выделялась старая царица - Клеопатра Александровна Каратыгина. Очень достоверны были Долгорукий - Шадурский и Кикин - Софронов.
Сложный, трудно разгадываемый характер Толстого со свойственными ему сочностью и богатством неожиданных интонаций вылепил наш главреж и "дядька" Лаврентьев. Колоритной получилась Ефросинья у Лежен.
Не сразу мы смогли привыкнуть к новой для нас и несколько неожиданной манере Бенуа. Работая с нами, он ни разу никого не "песочил" и даже не выражал несогласия с чьей-либо работой - просто он начинал издали мечтать о некоем "вариантике", а далее следовал сам вариант, иллюстрируемый молниеносными зарисовками, причем он из озорства мог начать рисовать с любой точки - с носка ботинка и подниматься карандашом выше и выше, или же с уха. В любом случае рисунок рассказывал убедительнее и сокровеннее всяких слов. Что-то уж совсем от колдуна появлялось в нем, когда приносили в театр из Эрмитажа от Тройницкого для окончательной экспертизы какую-нибудь картину. Помню, в перерыве репетиции его поймал в театральном коридоре один из таких посланцев. Быстро осмотрев со всех сторон картину без рамы (мне даже показалось, будто он понюхал ее), он приставил ее к спинке стула около окна, затем, надев вторые очки, согнулся в три погибели, весь отдавшись созерцанию полотна, действительно напоминая колдуна, который, того и гляди, оживит мертвый холст. Потом отшатнулся, словно освобождаясь от тяжести, и бросил решительно: "Кто-то из учеников Караваджо!" Нам говорили, что он никогда не ошибался.
1920 год не принес петроградцам облегчения, наоборот, паек становился все меньше и меньше, а добывать дрова было все труднее и труднее. Преодолеть это и сохранить энергию и бодрость помогала сосредоточенность в работе. Не лишились мы и естественного желания повеселиться и не терять способности видеть смешное. Наверно, поэтому наше "кабаре" нашло живой отклик в голодном и холодном Питере.
Свободное копирование
