Мы уже давно знали, что будет с нами работать Александр Бенуа, академик, профессор, художник и режиссер, поставивший во МХАТе несколько спектаклей. Друг Станиславского, друг Горького и первый эксперт Эрмитажа.
При таком грузе знаний и заслуг, обладатель всего этого представлялся нам человеком крупным, величественным и очень почтенным. Но при встрече он оказался совсем иным. Роста он был среднего, сильная сутуловатость очень старила его, так же как и значительная лысина, да еще очки с толстенными стеклами. Тогда ему не было еще и пятидесяти лет, но выглядел он, особенно для нас, юнцов, совсем стариком.
Никакого доклада или даже вступительной речи к предстоящей работе над спектаклем "Царевич Алексей" Мережковского Бенуа не делал, а просто сразу же начал беседу, целью которой было поближе познакомиться со всеми будущими исполнителями ролей. Откровенно, с большим юмором он поделился с нами своими впечатлениями о наших спектаклях, подметив в них рост утверждения единой системы актерской работы, - некоторые спектакли он просмотрел неоднократно, благо поселился он рядом с театром. Но самыми интересными и во многом новыми были его мысли об эпохе Петра и о самом Петре, о философской тенденции Мережковского и о путях освобождения от нее при нашей работе над спектаклем.
С первых же шагов разработки кусков мы почувствовали непреклонную волю режиссера делать спектакль о борьбе Петра с цепкими корнями боярской Руси, мешавшими ему строить новое. Борьба эта была страстной, непреклонной и бескомпромиссной - она и стала сквозным действием спектакля, начисто затушевав реакционную идею автора.
Как раз в это время в Петропавловской крепости происходило вскрытие гробниц императоров российских. Александр Николаевич, как член комиссии, присутствовал при этом и потом рассказал нам обо всем, что касалось Петра - конечно, тут оказалось много неожиданного и интересного для нас. Заглядывая в записную книжку, он сообщил цифры точных пропорций скелета Петра.
Конечно, я не помню точно, что он рассказал тогда по материалу роли лейб-медика Блюментроста, но помню, как малозначительный текст (таким он был принят мной до экспликации Бенуа) углубился по содержанию после объяснений Бенуа.
Дальнейшие репетиции показали, что новый наш режиссер - художник самого высокого класса, а педагог и человек - необычайной мягкости и даже нежности в обращении с актером. К каждому актеру он умел найти свой подход. Создавалось впечатление, что он даже радуется нашей различности - ему, как шахматисту, приходилось искать каждый раз новый вариант подхода.
Его ласковость и постоянная шутливость не мешали ему быть неутомимо настойчивым и требовательным. Когда для достижения необходимого художественного результата приходилось идти на жертвы, он становился неколебимым.
Для написания декораций, ввиду занятости Аллегри "Королем Лиром", по предложению Александра Николаевича, пригласили его друга, академика Шарбе, великолепного живописца, знатока петровской эпохи, уже года два проживавшего в деревушке Тверской губернии и всерьез заделавшегося огородником. Он забыл бы о живописи и театре, если бы не дружеское послание Бенуа, вызволившее его из деревни. Скрепя сердце, принялся он за интерьеры "Царевича Алексея".
Когда из декорационной мастерской спустили его работу и приступили к просмотру первой картины - кремлевских хором старой царицы, то Бенуа долго молча смотрел на сцену, и никто не решался спросить о впечатлении. Бойцов, маневрируя приборами, старался оживить хорошо и точно по эскизу написанную Шарбе картину, но она оставалась мертвой и безликой, как олеография в учебнике истории. Долго никто не решался подойти к Бенуа, застывшему в отчаянии. Шарбе на цыпочках вышел в коридор - бедняга сам все понял.
Лаврентьев первым нарушил молчание и предложил: "Надо звать на выручку Ореста!" Бенуа тихо и печально ответил: "Если б он только согласился..." Вмешался деловой Гришин: "У меня есть шанс уговорить Орестушку!" Этот хитрюга уже побывал в декорационном зале на Фонтанке, где наш маг и волшебник Аллегри писал декорации для "Короля Лира". Не знаю подробностей их беседы, но по некоторым репликам Ореста Карловича, у которого я вскоре сидел в декорационной, мне стало ясно, какой "шанс" был у Гришина. Без шпика, чеснока и самогона беседа та не обошлась!
Когда заговорили о его сыне, Аллегри сумрачно сообщил, что он решился, как итальянский подданный, летом отправиться в Париж к Дягилеву, чтобы наконец-то встретиться с единственным сыном. Тяжесть отъезда из России усугублялась для него нервным заболеванием дочери, которую врачи оставили до излечения в больнице на Пряжке.
Когда мы собрались посмотреть хоромы царицы после обработки их Аллегри, мы убедились, как много великий мастер может сделать за одну бессонную ночь,- обычный терем стал воплощением угрозы старого, уходящего мира всему новому и светлому.
Свободное копирование
