Горячие дни актерской жизни - 30

Глава 7.

Сбор труппы и начало репетиций. Воспоминания Горького о Толстом. Работа над ролью Пламенного. Необычное в работе с массовкой у Болеславского. Сушкевич "распахивает" Шиллера. Авария в Роллере. Оформление Добужинского. Проводы на фронт коммуниста Власова. Премьера "Рваного плаща". Столкновение с Монаховым

22 июля 1919 года - сбор труппы и вступительная речь Александра Блока, вылившаяся в задушевную беседу с ним о романтизме, школе актерской работы студии, ее сущности и применении нами в предстоящих спектаклях, наполненных дыханием романтизма в театре. Борьба двух поэтических течений в литературе средневековой Италии послужила внешним сюжетом для Сема Бенелли в "Рваном плаще", идея же и пафос были глубже и значительнее, поэтому для нас она звучала современно, по-сегодняшнему. От действительности нам было не уйти и в трагедии Шиллера "Разбойники".

Уходить от сегодняшнего дня мы не имели права, напротив, обязаны были смотреть внимательно и зорко в окружающее. Радоваться нашему общему успеху и мучиться ошибками, ибо они наши - общие, кровные и живые.

Блок поздравил нас с возможностью работать с Ричардом Валентиновичем Болеславским и Борисом Михайловичем Сушкевичем, приобщающими нас к великому и животворящему искусству и духу Московского Художественного театра.

Еще за три дня до этого собрания Блок предложил нам с Музалевским пойти с ним на вечер в музей города, что в Аничковом дворце, где А. М. Горький расскажет о своих встречах со Львом Толстым.

19 июля вечер был знойным. По пути к Аничкову дворцу, где мы должны были встретиться с Егором, чтобы вместе подождать Александра Александровича, я, хотя и был погружен в мысли о "Рваном плаще", Болеславском, Пламенном и других высоких категориях, невольно должен был остановить поток этих мыслей - картина сегодняшнего дня ошеломила меня своим трагическим несоответствием с этими мыслями. Панель с Лиговки, поворачивая на Невский, была вся покрыта равномерным толстым слоем шелухи от подсолнухов. Как и откуда возникло это подсолнушное наводнение, никто объяснить не мог, но зараза лузгания этого незамысловатого лакомства стала устрашающей. Толпа бывших солдат, торгующих махоркой, беспризорников - папиросами, неопределенных личностей - зажигалками самых немыслимых конструкций, и женщин древнейшей профессии, бродящих и в одиночку и стайками, а в душном воздухе стоял густой и липкий мат. А мы "Рваным плащом" мечтаем увлечь этих "сегодняшних" людей к высотам романтики! Не донкихотство ли это? Таким смятенным и растерянным подошел я к ожидавшему Егору и, конечно, не мог даже предполагать, что через короткое время от моего смятения и растерянности следа не останется, так огромно будет то, что произойдет в этот раскаленный вечер. Минут через десять пришел и Блок - ему ведь шагать пришлось с Пряжки.

Зал, где должен был выступать Горький, оказался невелик, окна его выходили на Невский и были распахнуты настежь, но духота встретила нас и тут, в полупустой еще комнате; но совету Блока мы заняли места на подоконнике, оберегая местечко и для него. Зал наполнялся довольно быстро и молодыми и уже почтенного вида людьми. Вот и группа "Серапионовых братьев" - Федин, Лунц, Никитин, Слонимский, Каверин и еще много популярных петроградцев. Серапионы еще очень молоды, но глаза у всех горели негасимым блеском задора, а может быть и потому, что просто они были здорово голодны; попадались и бородатые лица с выражением уверенности в своей значимости. На низенькую эстрадочку вышел Горький, высокий и очень худой. Он стоял и смотрел на приветствовавших его людей, и взгляд Алексея Максимовича говорил об утомленности и душевной и физической. Я знал от медсестры доктора Манухина, какие тяжелые формы приняла болезнь Горького, и чувствовал, чего ему будет стоить это выступление. Когда все затихло, он еще помолчал, как бы собираясь с мыслями, и потом глухим, тихим, как мы, актеры, называем - душевным голосом, начал свои воспоминания-мысли о Л. Н. Толстом, учителе своем. Это совсем не было похоже на доклад. Правда, какие-то бумажки мелькнули у него в руках, но он в них не заглядывал, а слова о Толстом, о встречах с ним в Гаспре и в Ясной Поляне, о высказываниях его о литературе, людях и понимании им религии - все это рождалось тут же и, очевидно, много раз было продумано Горьким. Многое из рассказываемого можно было прочитать во вскоре вышедших его воспоминаниях о Льве Николаевиче Толстом, но целый ряд эпизодов и бесед остались неопубликованными. Не имею возможности дословно восстановить это, но в памяти остались некоторые темы - об отношении Льва Николаевича к богу, человеку и женщине ("А про баб скажу правду, когда одной ногой в могиле буду, - скажу, прыгну в гроб, крышкой прикроюсь - возьми-ка меня тогда!"). После посещения Толстого в Гаспре Чехов и Горький возвращались домой в Ялту по верхнему шоссе, а Лев Николаевич провожал их. Остановились передохнуть и, смотря вниз на море, облака и берег, заговорили на вечную тему о "мужском", и каждый откровенно о себе. Толстой, когда пришел его черед, помолчал, потом резко, даже чуть зло бросил о себе: "Зверь!" Будучи как-то в гостях у Толстого в Ясной Поляне и увлеченный беседой с ним, Горький не сразу услышал стук в дверь - это Софье Андреевне понадобилась какая-то книга. Извинившись, она подставила к полкам лесенку с палочкой, за которую можно держаться, и взобралась наверх и потянулась за нужной книжкой, зацепившись подолом юбки за злосчастную палочку, а спускаясь, невольно обнажила часть ноги в "скучном" чулке. И тут Алексей Максимович неожиданно поймал мужскую искринку во взгляде старца Толстого. Это была одна из последних встреч, они продолжали говорить о Короленко и Успенском, Достоевском и Сулержицком, которого нежно любил Толстой за его необыкновенное уменье любить людей.

При этом лицо Горького было скорбно, а слова его негромко и тяжело падали в настороженную тишину зала. Когда он подошел в рассказе к кончине Льва Николаевича, то очень тихо сказал, вернее, громко прошептал: "И в последний раз я видел Толстого..."- и замолк. Молчал он долго-долго, опустив глаза и будто выключив чувство времени, бледный, подавленный. А потом прокашлялся и, буркнув: "Простите, не могу" - повернулся как-то нелепо и ушел. Блок позже так определил этот момент: "Прекрасное, доброе увлажняет ожесточенную душу!" Переполненный зал, задыхаясь от духоты, но не ощущая ее, сидел неподвижно и тихо. Был объявлен перерыв, после которого Горький тихим голосом досказал о последних моментах прощания с телом Л. Н. Толстого.

После вечера мы с Музалевским пошли провожать Горького на Петроградскую сторону. Путь был долгим. Многие встречавшиеся люди оглядывались нам вслед. Может быть, узнавали Горького, но представлялась еще возможность удивляться игре случая, - все мы трое очень высокие и очень худые, и на всех троих были одинаковые рубашки из ситца в голубенькую полоску - незадолго до этого нам их выдали в Петрокоммуне. Правда, у Алексея Максимовича был еще галстук - узкий красный шнурок с шариками на концах и широкий плетеный веревочный пояс с пришитым к нему кожаным кармашком для часов.

Все это я исхитрился рассмотреть, почти не глядя на Горького, который молча вышагивал между нами. Были минуты, когда мне становилось невыносимо трудно и неловко, что молчим-то уж мы очень долго, а заговорить еще труднее - было что-то в молчании нашего спутника такое, что не позволяло нарушить его сосредоточенного раздумья, отрешенности от окружающего. Прошли Марсово поле, Троицкий мост, миновали Петропавловскую крепость. Уже не трудно стало молчать и казалось - то смутное до сих пор для моего понимания, что заставляло тянуться друг к другу Толстого и Горького, прояснилось и наполняло мне сердце необъяснимой радостью и уверенностью.

На Кронверкской, около парадного входа большого серого дома, мы остановились, и Алексей Максимович, будто только что увидев нас, как бы смахнув что-то с лица, улыбнулся и стал приглашать к себе - выпить чайку.