22 июня состоялась премьера внесезонного спектакля "Дантон". Каким же он получился, этот спектакль? Рассматривая его ретроспективно, можно было увидеть через дымку чудесных, прозрачных и нежных красок оформления М. В. Добужинского Париж XVIII века в первые, горячие годы Великой французской революции и в нем пылающих страстью нетерпимости якобинцев, Дантона - с одной стороны и группу заговорщиков-роялистов - с другой, в изображении молодых людей XX века, в стране Великой Октябрьской революции. Действительно, в сознании актеров, надевавших костюмы парижан, сливался воедино восемнадцатый век с двадцатым, только не со стороны кронштадтских фортов слышались звуки взрывов, не у Волосова и Гатчины скоплялись белые войска, а все эти события развивались на севере Франции, откуда прибыл Готье - Максимов. Так для нас жизнь тогда оплодотворяла наше действо на сцене. Да и зритель, наверное, принимал спектакль в таком аспекте, особенно если на нем была красноармейская шинель. В этом - несомненная ценность "Дантона".
Премьеру играли Тиме и Максимов. Софронов сыграл раза три-четыре и в дальнейшем не делал попыток играть любовников.
В начале июня мы ушли в отпуск, хотя глагол "ушли" никак не отражает действительного положения вещей. Мы остались в городе и ежедневно приходили в театр, где почти всегда в директорском кабинете могли найти Блока, который оставался в театре и приветливо рассказывал обо всех новостях и планах. Никак мы не могли привыкнуть к его отношению к нам. Создавалось впечатление, будто мы разбираемся в театральных делах много лучше, чем он, и потому получилось, что он искал у нас одобрения его планов и предложений. Он даже иной раз слегка краснел от смущения. От наших руководителей, путешествующих на юге в поисках новых актеров, вести приходили неутешительные: добраться до Харькова трудно, а Киев уже отрезан.
Первая студия приехала из Москвы и начала гастроли свои в театре на Фонтанке. Вот мы, взволнованные давно ожидаемой встречей, сидим в зрительном зале. Гаснет свет, начинается спектакль "Сверчок на печи" по Диккенсу. Сразу же все необычно. Занавес не поднимается, а перед ним в пучке света возникает пожилой диккенсовский джентльмен. Нежные, булькающие и какие-то сказочные звуки музыки. Мягко и ласково обращается к нам этот человек: "Начал кипеть чайник... пусть мистрис Пирибингль толкует, что хочет". Введя зрителя в круг жизни Пирибинглей, чтец заканчивал вступление под мелодию борьбы сверчка с чайником: "Добро пожаловать, сворачивай домой, друг любезный!" Тогда только открывался занавес, и действие продолжалось уже в уютной комнате с камином-очагом домика Пирибинглей. С первого момента возникновения чтеца мы разинули рты и так - единым "дыхом" проглотили весь спектакль до конца, не отдавая вначале себе никакого отчета. Все было так необычно, ново и так захватывало абсолютной безыскусственностью, простотой приемов, огромным темпераментом, так глубоко закрытым, что поначалу казалось, будто его и нет вовсе. Есть только наше зрительское сопереживание такой силы, что мурашки бегали по спине. Каждый вечер мы, как на учебу, шли в театр-студию и постепенно, просмотрев весь репертуар, стали разбираться более профессионально в актерских приемах и методе, по которому строились спектакли. Особенно убедительно усваивалось нами соотношение актера и задачи его роли. Тут помогла нам возможность увидеть в одной роли двух актеров; для того, чтобы просмаковать с пользой великое искусство Михаила Чехова в роли Калеба в "Сверчке", надо было посмотреть и Н. Ф. Колина в той же роли, артиста с необычайным обаянием, скромного, простого и душевного. Я ничуть не преувеличиваю - через 48 лет в подробностях вижу и слышу: "Сударыня, вы не рассердитесь, если я ущипну вашего Боксера за хвост? Мы, видите ли, получили небольшой заказ на лающих собак, и мне хотелось бы приблизиться к природе, насколько это возможно за шесть пенсов".
Жалкий, забитый нуждой и зависимостью от Тэкльтона, Калеб-Колин говорил так мягко и по-детски наивно, что редко у кого из зрителей не появлялась слеза.
Чехов тоже был жалок в роли маленького человечка, но, несмотря на сознание своего ничтожества, в нем горел такой неистребимый огонь веры в силу человеческого духа, такая одержимость художника, что эти слова Калеба приобретали философское звучание. Он настолько выразительно поднимал тему маленького человека в жестоком мире, что как бы гипертрофировал роль и тем самым вырывался из спектакля.
Я счастлив, что видел эту гипертрофию роли не менее пяти раз, и благодарность Михаилу Чехову испытываю до сих пор. Г. М. Хмара - Джон Пирибингль, М. А. Дурасова - Мэри, Е.Б.Вахтангов - Тэкльтон, В. В. Соловьева - Берта и М. А. Успенская - Тилли. Этот монолитный ансамбль, наверное, был так крепок потому, что все они учились в школе вместе, и, конечно, потому, что, зная и веря друг другу, они сообща сделали свои роли. Если Колин плотно вошел в этот ансамбль, хотя пришлось ему подменять самого Чехова, то другие замены, какие я видел, если не разрушали цельности ансамбля, то все же как-то подтачивали ее.
Мария Федоровна встретила родных ей художественников тепло и гостеприимно, выхлопотав для них удобные квартиры в известном доме Толстого на Троицкой улице (ныне ул. Рубинштейна), там же всемогущий Родэ сотворил для них совсем домашнюю столовую, где весьма вкусно по тем временам кормили, в чем однажды я имел возможность убедиться. А позже, летом, их расселили по дачам в Павловске, где они, отдыхая, продолжали выступать раза три-четыре в неделю на летних площадках Петрограда. Мы, фокстерьеры, с первых дней гастролей Студии, познакомились с большинством студийцев, чему, конечно, способствовала предстоящая работа их товарищей с нами. Борис Михайлович Сушкевич при первом знакомстве произвел впечатление рыхлого человека с флегматичным характером, которому даже разговаривать лень - говорил он медленно, тягуче, взвешивая каждое слово, при этом потирая ладонью затылок. Его разговоры с нами о Шиллере, о "Разбойниках" не воспламенили нас шиллеровскими страстями, наоборот, поселили в наши души сомнения и даже разочарование. Правда, перед нашим взором во внутреннюю суть событий, в коих нам предстояло действовать, обнаружились пружины и пружинки, существования которых мы и не предполагали.
Иное впечатление осталось у нас от первой встречи с Ричардом Валентиновичем Болеславским, однолеткой Сушкевича, но, в отличие от него, со стремительным темпераментом и обаятельным оптимизмом. Он сразу же заразил всех исполнителей, благо подавляющему большинству их было от 15 до 25 лет. В "Рваном плаще" Сема Бенелли участвовал только один премьер - В.В.Максимов. Впервые входила в нем в нашу семью Надежда Ивановна Комаровская, учившаяся в мхатовской школе и пришедшая к нам из Малого театра.
Свободное копирование
