Я решил непременно познакомиться с Рославлевым, надеясь встретить его в редакции газеты "Наш день". Его стихи печатались из номера в номер, и я по своей наивности полагал, что он, как ближайший сотрудник, каждый день бывает в редакции. Газету в качестве редактора подписывал некий Георгий Васильевич Ланге. Я пошел по указанному в газете адресу, но, как оказалось, там не было никакой редакции. Была лишь типография, в которой по воскресеньям вечером печаталась газета. В типографии мне сказали, что Ланге я найду в редакции газеты "Товарищ". Я отправился со стихами к нему. Ланге -- маленького роста, худенький человечек с восковыми усиками, в задрипанном сером костюме, сидел в уголке за столом и что-то усердно строчил.
-- Принес стихи для вашей газеты "Наш день", -- робко пробормотал я.
Ланге внимательно взглянул на меня и отложил перо.
-- Стихи? Ладно, садитесь, я сейчас посмотрю.
Он взял рукопись и углубился в чтение. Такого реприманда я не ожидал. Во-первых, я представлял себе редактора иным. Я полагал, что в кабинете, как у Василевского, встретит меня или маститый, бородатый и длинноволосый старец, или изящно одетый джентльмен, любезный, но сухо-деловитый. И вдруг такой простой и незначительный парень! Затем, я предполагал, что редактор возьмет рукопись и попросит, как это бывало обычно, "зайти через недельку". А тут он вдруг начал читать мои стихи при мне. Это меня смутило. Я чувствовал себя в положении человека, которого неожиданно заставили раздеться догола, и внимательно рассматривают каждый его мускул, каждое пятнышко на его теле.
Наконец Ланге оторвался от рукописи и проговорил:
-- Мне стихи ваши нравятся. Но решать, будут ли они напечатаны, я не могу. Я ведь не редактор.
-- Как -- не редактор? -- удивился я.
-- Очень просто. Я только подписываю газету, а редактирует ее Бикерман.
Я был поражен. Я не знал, что большинство газет подписывается не фактическими редакторами, а так называемыми "зитц-редакторами", иначе -- редакторами для высидки, которые за риск сесть в один прекрасный день за какую-нибудь не понравившуюся властям статью в тюрьму получают особое вознаграждение. "Зитц-редакторами обычно бывали или мелкие журналисты, или бедные студенты, или рабочие той типографии, где печаталась газета. Таковы были нравы того времени -- "без предварительной цензуры, но с предварительной тюрьмой".
-- Так, когда же можно окончательно узнать о судьбе моих стихов? -- осведомился я.
-- Через два дня, в понедельник, выйдет газета, купите номер, посмотрите -- может, уже будут напечатаны ваши стихи. А если не будут -- вы не смущайтесь, заходите. Мы вам подыщем что-нибудь подходящее...
Ланге думал, что я ищу литературного заработка. А я, несмотря на хроническое безденежье, даже и не помышлял зарабатывать деньги стихами. От поэзии я ждал только славы. Кстати, впоследствии, когда я напечатал в газете уже несколько стихотворений, тот же Ланге предложил мне написать записку в контору для получения гонорара, но я замял разговор:
-- Потом как-нибудь получу. Пока я не нуждаюсь...
На самом же деле мы с товарищем уже давно пробавлялись лишь хлебом и чаем, но мне было почему-то стыдно получать плату за стихи. Товарищу я об отказе от гонорара, разумеется, умолчал. Газета вскоре прекратила существование и я так и не получил гонорара за первые напечатанные стихи.
От Ланге я ушел окрыленный надеждой, с нетерпением ждал понедельника, ночь почти не спал, в семь часов утра побежал на угол к газетчику за газетой и -- о, счастье! -- стихи мои были напечатаны. Я купил несколько экземпляров газеты, показал их, торжествуя, товарищу и несколько дней пребывал в восторженном состоянии. С новой энергией принялся за писание стихов. Когда я снова пришел к Ланге, тот мне, между прочим, заявил:
-- Мы с удовольствием печатаем ваши стихи, но нам нужнее стихи сатирические, стихотворный фельетон на политическую тему. Вы не пробовали писать? Попробуйте. А тем -- сколько угодно. Вы какие газеты читаете?
-- Разумеется, левые...
-- А вы почитайте правые. Там вы всегда поймаете темку.
Я решил попробовать написать сатирические стихи. Черносотенными газетами -- "Русское знамя" и "Земщина", -- газетчики не торговали, их можно было найти лишь у специальных газетчиков. На углу Невского и Садовой ими торговал толстый седобородый красноносый старик в лохматой папахе -- типичный член черносотенного Союза русского народа, возглавляемого известным доктором Дубровиным.
-- Дай-ка, братец, газетку! -- небрежно бросил я ему, подавая пятак. Он подозрительно покосился на лохматого, небрежно одетого студента, но газету подал. С тех пор он привык получать от меня ежедневно медяки и встречал меня дружелюбной ухмылкой, прикладывая к папахе дрожащую от пьянства руку. Он, по-видимому, принимал меня за "своего".
Фельетоны мои были напечатаны в "Нашем дне" и удостоились одобрения самого Бикермана, но, как теперь я вспоминаю, они были весьма невысокого качества. В них я, главным образом, высмеивал черносотенцев Дубровина и Пуришкевича, но техникой стихотворного фельетона я еще не овладел, как следует. Вскоре я прекратил писание фельетонов, да и газета "Наш день" прекратила свое существование. В последний раз я пошел купить "Земщину", но резко изменил формулу обращения к старику-газетчику:
-- Ну-ка, товарищ, дай-ка мне эту грязную газетку "Земщину"! -- проговорил я. -- Хочу в последний раз почитать черносотенный бред!
Старик свирепо покосился на меня и отвернулся. Газеты он мне не дал, да я и не рассчитывал ее получить. В сущности, я хотел "разыграть" старика.
Дальнейшая судьба "зитц-редактора" Ланге и фактического редактора газеты "Наш день" Бикермана была печальна. Высказывавший чрезвычайно левые убеждения Ланге, сотрудник левой газеты "Товарищ", докатился впоследствии до суворинского "Вечернего времени". Впрочем, такие метаморфозы с журналистами буржуазной прессы были обычным явлением. Сегодня -- левый, завтра -- правый, сегодня -- либерал, завтра -- чуть ли не черносотенец. Больше дает Суворин -- можно идти к Суворину.
Эсер Бикерман впоследствии издавал и редактировал журнал "Бодрое слово", но журнал успеха не имел и просуществовал недолго. Уже после революции я не то читал где-то, не то слышал, что якобы Бикерман, еврей и эсер, ушел в эмиграцию и на каком-то белогвардейском совещании, в те времена, когда белые питали еще розовые надежды на въезд в Москву на белом коне, голосовал против предоставления евреям прав в будущей белой России! Человек он был тупой и лишенный малейшего литературного вкуса.
