За эти летние месяцы я довольно близко сошлась с Екатериной Евстафьевной Корсак, которую уже звала "Кити", и даже немного отстала от Лели, которым совершенно завладели Алеша и Зузинята. Он их всех очень любил и проводил с ними целые часы в играх, разъездах и дальних прогулках. Но общей любимицей нас всех была милая, живая, умная и ангельски добрая тетя Вава. Друг своих детей, она не держалась от них на дистанции, принципа воспитания ради, и разделяла их жизнь до мелочей. И к нам она отнеслась с такой лаской и простотой, которой не было не только у тети, но и у тети Натали.
Мы расставались с ней со слезами, обещая приехать тоже к ней в Денисово. Оленька, часто напоминавшая ее многими манерами и чертами характера, привязалась к ней на всю жизнь.
Первыми выехали к себе домой Зузины, сначала до ж.-д. станции Канаевки (за 40 верст), затем на Сызрань и по Волге в Кострому. С ними поехал и дядя до Канаевки, чтобы, приехав в Москву, приискать для Лели другое учебное заведение, а по дороге заехать в Пензу, навестить Григория Николаевича Челюсткина, младшего брата тети, жившего в 20 верстах от Пензы в Константинова. Проводив их, и мы с тетей вернулись в Губаревку, где в наше отсутствие, вместо аряшенской прохлады стояли жары, не было дождей и зной спалил цветники наши, ягоды и огороды! Тощая рожь была отчасти спасена весенней влагой, но яровые, по обыкновению, были совсем плохи...
Григорий Николаевич Челюсткин почти безвыездно жил у себя в деревне с семьей: женой и 4-мя маленькими дочерьми (старшая была ровесница Оленьки). Все 4 девочки -- хорошенькие, талантливые, умненькие и живые, а также милая жена его, делали его вполне счастливым мужем и отцом: без семьи он не мог дня прожить. Дядя остался в восторге от всей семьи Челюсткиных и, вероятно, очаровал и их своим остроумием и музыкой -- вся семья была чрезвычайно музыкальная. Григорий Николаевич пел и сочинял романсы, играл на виолончели; "Густочка", как звали его жену, удивительно хорошо играла на рояле. Целые вечера проводились ими за музыкой, и дети по своему пели и играли, подражая старшим. 4 августа дядя приехал в Москву, озабоченный тем, чтобы Леля, не возвращаясь к Крейману, продолжал учение. В Константиновке он слышал хорошие отзывы о 4-й гимназии в Москве, но, не желая решать этот вопрос без согласия Лели, вызвал его телеграммой. 9 августа Леля выехал в Москву, а в письме от 11-го он описывал тете свой приезд к дяде и Михалевским, уже переехавшим в Москву на зимнюю квартиру, в меблированные комнаты Андреева на Бронной, очень не понравившиеся Леле. "Сегодня дядя хочет узнать про другие гимназии, так что до сих пор ничего не решено. Трескиных в городе нет, Бартенев тоже куда-то уехал, так что в Москве пусто и дорого, и дядя уже поговаривает, не лучше ли нам ехать назад, в Саратовскую гимназию. Обедали мы вчера в Славянском Базаре в 11 часов вечера и все время решали вопрос, куда поступить. Константиновка очень понравилась дяде, и племянницы назвали его "бархатным дядей", по платью {Дядя неизменно носил черные бархатные тужурки.}. Сейчас пойду к Крейману за вещами". Поцелуи, поклоны всем и целый ряд ласкательных слов на неизвестном языке заключали это письмо Лели. Затем последовала телеграмма дяди совершенно неожиданно из Костромы. Дядя телеграфировал, что необходимо иметь немедленно 500 рублей для поступления в учебное заведение и звал тетю в Кострому: "Погостим, вместе поместим Лелю и вернемся через Москву".
В письме от 17 августа Леля пояснил причину их неожиданного отъезда в Кострому. Дожидаться присылки денег в Москве -- было дорого и скучно. Дядя не решил окончательно, куда помещать Лелю, одно было только неизменно, что Леля к Крейману не вернется. Когда он поехал за вещами своими и документами, Франц Иванович очень сожалел, что "знаете ли, такой хороший ученик покидает гимназию", но, подозревая в этом дядю, он прибавил: "Дай бог, чтобы ваш дядя нашел наконец гимназию, которая ему бы нравилась". 13-го вечером дядя с Лелей выехали в Ярославль и оттуда в Кострому, но, никого не застав из Зузиных в городе, проехали в Денисово (за 12 верст). Конечно, в Денисове их приняли очень радушно, тетя Вава в особенности им обрадовалась: "Зузинята ни на минуту не отставали от меня и все время Сережа и Боря были по сторонам, а Миша на шее, а Наташа, как услышала, что, "вот едет", спряталась куда-то и долго не являлась, так она была сконфужена. Накануне она много обо мне говорила и все уверяла тетю Ваву, что я "мигназист".
Затем, Леля с Зузинятами, оставив дядю в Денисове, переехал в Кострому. С ним был и дядя Николай Александрович; он, так же как и тетя Вава, был обаятельный человек. Их семейное счастье, добытое ценой стольких усилий и терпенья, было безоблачно. Эта была семья, которой можно было восхищаться, все близкие их обожали. Теперь Зузин привез мальчиков в Кострому, и двое старших поступили в 1-й класс местной гимназии. Они начали свою учебную жизнь нормальным образом, без разлуки с семьей, без раздираний душевных, так отравлявших жизнь Лели... Ну, что бы стоило поместить и его также в местную, Саратовскую гимназию, как настаивала я с самого начала? Быть может, пример такого доступного покоя лелиного заставил и дядю поколебаться в своем решении вновь отвезти Лелю в Москву. По крайней мере, после нескольких телеграмм тети, объяснявшей невозможность выехать в Кострому, дядя телеграфировал, что везет Лелю обратно, прямо в Саратов. В конце августа наши путешественники прибыли в Саратов пароходом из Костромы, по Волге, а затем и в Губаревку (!). Помню, что тогда было столько рассказов о Денисове и Зузинятах, о Замерзкой барышне, (как называла себя 3-хлетняя Наташа, потому что жила в Денисове, за рекой Мерзкой), заобожавшей Лелю, а не помню, почему дядя все-таки не поместил Лелю в Саратовскую гимназию, и почему Леля, в самый разгар учебного времени, остался "не у дел", никуда и не пытаясь поступать... остался с нами зимовать в Губаревке.