Леля вырвался на свободу - 1

Глава XXV. Леля вырвался на свободу

 Апрель. Пасхальные праздники, действительно, радостные, пролетели для нас, как миг. Много способствовало этому радостному настроению и то, что кончилась бойня, кошмар проливаемой крови, державший нас всю зиму, до С.-Стефанского договора[1], в ужасе и оцепенении. Мы не вникали в политический результат этой войны, нам дела не было до конгрессов и расширений территорий, мы знали только, что теперь многие матери дождутся своих сыновей, а жены своих мужей. Одна Стеша продолжала шипеть: так скоро забыть изуверства турок она не могла, хотя все громы и молнии приберегались ею не только туркам, которые даже оказались симпатичными, когда их ранеными стали привозить в Саратов, а коварной, завистливой и фальшиво-жестокой Англии, которой она приписывала все беды, и в особенности ядовито относилась она к "Англичанке", т. е. королеве Виктории...

 Но святая приходила к концу, и приходилось решать, как быть с Лелей? Возвращаться в тифозную гимназию, о которой Леля не мог теперь вспомнить без содрогания, было жутко и рискованно: он просто ненавидел ее. И вот на семейном совете было решено: к Крейману не возвращаться, экзаменов весенних в 5-й класс не держать, а в августе держать экзамен в какое-либо другое учебное заведение, хотя бы опять в 4-й класс, учебную программу которого не пришлось закончить. Его годы не ушли, летом ему только минет 14 лет, и рваться в 5-й класс не к чему.

 Теперь Леля мог вполне "вкушать сладость бытия", о которой он так мечтал зимой. Кроме семейной обстановки эту "сладость бытия" вызвала и красота окружавшей нас природы в чудном весеннем наряде, дивный воздух, напоенный ароматом зелени и цветов, непрестанное пение птиц, трели соловьев, днем и ночью, а сверх того -- полная, давно им не испытанная свобода располагать собой и предаваться с увлечением своим любимым занятиям. Леля приводил в порядок свое "филологическое тело", как называл он за зиму приобретенные слова, подбирал свои выводы и заключения о происхождении слов и языков, и расширял то сочинение с алгебраическими доказательствами теоремы звуков, которое зимой так усердно добивался у него приобрести отец его товарища, Прогульбицкий.

 Еще незадолго до отъезда Лели из Москвы, этот господин написал Леле записку на латинском языке и, вложив в конверт 10 рублей, просил опять о том же. И еще раз Леля, вложив деньги обратно, также на латинском языке ответил ему отказом: "Dignitas mea mihi non permettit tibi literas meas vendere" {"Мое достоинство мне не позволяет продавать вам мои слова".}. Леля давал ему свою тетрадь в полное распоряжение, но отдавать ее на совсем -- не желал. И теперь, принявшись за это сочинение о звуках, он начинал мечтать о том, чтобы, вернувшись в Москву, показать его какому-нибудь специалисту-филологу, который высказал бы ему свое мнение и направил бы его дальше по этому пути. Дядя, умевший руководить его в истории и литературе, совсем не был сведущ в науке о происхождении языков. "Филоложничает",-- говорил он про лелины занятия, пожимая плечами, и даже, мне казалось, не вполне сочувствовал этой узкой специальности, в которой Леля проявлял изумительную, кропотливую усидчивость. Каюсь, и я никак не могла проникнуться интересом к звукам, издававшимся нашими праотцами, когда они еще только начинали слагать свою речь. Я еще слушала лелины доказательства и "открытия" в этой области более или менее рассеянно во время наших утренних и вечерних прогулок, но читать и понимать это сочинение, написанное мелким бисером, казалось мне свыше моих сил. Один Ларионов, иногда приезжавший к нам подышать весенним воздухом и поговорить с дядей о собираемых им песнях, находил, что Леля сочиняет что-то "весьма интересное". Сидя с Лелей друг против друга, они вытягивали разные ноты и прислушивались к звуку своих же голосов. Оленька находила "что это снотворно!" и совершенно отвлекает Лелю от ее театра, а мне эти праотцы с птичьими голосами мешали сосредоточить внимание Лели на результатах выполненной за зиму программы. Я переводила Овидия и Горация (проверяя по подстрочному переводу на французском языке), углублялась в "Savants illustres" Фигье и "Hommes illustres" Плутарха {"Знаменитые ученые" Фигье и "Знаменитые люди" Плутарха.} и с нетерпением ожидала длинных бесед с Лелей по поводу моих исторических соображений. Уж очень мне казались противными вычурные костюмы французских королей и королев, эти буфы, обтянутые ноги, эспаньолки, ментики, а позже напудренные косы, обширные кринолины и прически (!)... Как это чувства меры, красоты и гармонии, не удерживали их от подобного уродства! Ведь образцы древних эллинов и римлян еще были у них на памяти... Но Лелю, увы, более париков (с косичкой и без оной) Людовика XIV и буфов Франциска I -- интересовали совершенно непостижимые для меня алгебраические теоремы а = i + ü = α, не грешившие против чувства меры, не носившие париков и буфов праотцы, которые почему-то выводили своими птичьими голосами из δüi-δüi -- баба... {Мне почему-то казалось, что праотцы начали с птичьего языка.}

 Я просто в толк этого не могла взять, наконец, все это становилось уж чересчур мудреным и даже скучным. Впрочем, это не мешало иногда Леле предаваться такой шаловливой веселости, что в сохранившемся письме к тете, я жаловалась на него: "Он стал ужасно гримасничать, таращит глаза и перебивает, когда я говорю; не дает мне слова сказать, дразнит и, в особенности, невыносим, как только я сяду за фортепьяно". Верно, так счастлив и весел был Леля, что вырвался навсегда из своей опостылевшей ему гимназии!

 Конец апреля был неожиданно омрачен почти внезапною смертью (от аневризмы) Н. П. Михалевского. Тетя, бывшая при кончине его в Саратове, вызвала нас с Лелей телеграммой. Мы приняли самое живое участие в горе наших молодых друзей и тети Нади, слабой и беспомощной женщины, неутешно плакавшей над покойником. Особенно жалели мы Володю, который совсем не плакал, хотя, казалось, очень страдал. К похоронам поспела старшая сестра Аделаида Николаевна Яковлева, ехавшая из-за границы. Телеграмму о смерти она получила уже в Москве. Решительная и энергичная, в противоположность тете Наде, она немедленно приняла довольно крутые меры к ликвидации всего оставшегося имущества Михалевских. Свели со двора красивых караковых выездных коней, ежедневно отвозивших Николая Петровича на службу, за город, в Институт; старая няня и старый лакей Петр Иванович были предупреждены о расчете, и было решено продать дом. Мы тихонько очень осуждали тетю Адель. Не могла она, женщина бездетная, одинокая, проживавшая свои очень значительные чердымские доходы в Ницце, где у нее была вилла, уделить что-либо сестре, впавшей в бедность! {Н. П. Михалевский не оставил никаких сбережений после себя для семьи.} Как можно было наспех продавать такой чудесный дом, разорять дом -- полную чашу и заставлять (тетя Адель теперь взяла семью Михалевских под свою опеку) тетю Надю с детьми переезжать в Москву, в недорогие меблированные комнаты, с единственной прислугой -- верной, с одним всего желтым зубом во рту,-- Аришей!.. И теперь она деспотически, без дальних разговоров, увезла с собой детей в Чердым {Имение при селе Чердым, Саратовской губ. и у., на берегу Волги.}, чтобы они не мешали матери производить ею предписанную ликвидацию! Что за решительный тон, что за жестокая быстрота, ворчали мы, хотя не могли не согласиться, что тетя Адель все-таки была не только умная, но и обаятельная женщина!

 Мы возвращались с похорон 3 мая с тетей Натали, на почтовых, по большой дороге: тетя оставалась еще в Саратове при неутешной тете Наде. Из Широкого до Каменки нас стал бить холодный дождь с градом. Тетя Натали спустила меня с Лелей под фартук коляски. Там было темно и душно, но Леля, несмотря на прочувственное горе об усопшем, был в своем припадке шаловливой веселости: то снимал с меня шляпу, извиняясь, что принял ее за свою шляпу и за свою голову, то пытался сморкать меня, уверяя, что в темноте принял мой нос за свой...

 Дома нас ожидал дядя с Оленькой, оставленной на попечении Марии Дмитриевны Шмит. Сева с Гришей также оставались в Губаревке вместе с мадам Люко, очень толстой, старой француженкой с черными усами, выписанной к ним еще до Пасхи. Она, обыкновенно, надев черные выпуклые очки и запасшись тяжелой сучковатой клюкой в одной руке, и кружкой, в которой сидел ее котенок, в другой, весь день проводила в разыскивании по саду и по двору своих питомцев, которые совсем не желали говорить по-французски и предпочитали, особенно Гриша, болтать в волю и по душам с "глазастой", обожаемой няней.