Купля-продажа слов

Глава XXIII. Купля-продажа слов

29 января (в воскресенье) произошло у Лели большое событие, отвлекшее его на время от его мрачных мыслей: он поехал в итальянскую оперу. Еще за неделю до того, в позапрошлое воскресенье, в его отсутствие, в гимназию к нему заехали две дамы, оказавшиеся кузинами мамы. Ее любимица -- Любовь Антоновна Иванова и Наталья Антоновна Козен, вдова дяди Станислава. Они обещали еще раз к нему заехать и оставили ему три, поразившие его величиною корзины с фруктами и пирожками. Леля был очень сконфужен таким подарком, а затем ему пришлось и огорчиться, потому что эти корзины не входили в его сундучок. Из 32 пирожков он съел один, да яблок только два, 15 пирожков было роздано товарищам, а все остальное было украдено.

 "Наши надзиратели часто повторяют,-- писал он по этому поводу,-- что в школе все равны, следовательно -- я равен воришке?

 -- Странное обстоятельство! И нет ни суда, ни расправы! Наше начальство хуже мирового суда; мировой скажет: "Помиритесь", а Франц Иванович скажет: "Напрасно вы держали это не на замке, оно соблазнило ваших товарищей"... Ваших товарищей? -- Вор мне не товарищ! Так и пришлось промолчать". В следующую субботу вновь заехала к нему тетя Люба (Иванова), которую Леля помнил еще по Одессе. Она все время говорила о его сходстве с мамой и младшим ее братом Станиславом. Уходя, сказала, что непременно хочет, чтобы он поехал с ними на другой день в оперу, и что она сама заедет за ним к Трескиным. Теперь Леля каждое воскресенье проводил в Трубном переулке и часто с ночевкой.

 "Попробую, авось музыка избавит меня от мрачных мыслей, которые нагоняют на меня товарищи. Не думаю, чтобы там было хорошо. Лучше ее та музыка, которая по временам слышится dans votre cabinet {В вашем кабинете.}, лучше ее та музыка, которую производят искусные тетины рученьки, играя vos romances {Ваши романсы.}. Эта же музыка, казенная, не будет иметь для меня прелести. Окруженный неизвестными лицами буду ли я в состоянии вслушиваться в нее, подпрыгивать за хорошеньким местом, как я это иногда делаю? Впечатления, сей музыкой произведенные, напишу после. Мне часто приходит в голову мысль, как коротка человеческая жизнь. Может статься, что я уже прожил половину всей моей жизни: и что же,-- я ничего не сделал, а деньги во множестве тратились на меня вами, моими родителями, родителями в полном смысле слова! То покупали вы мне книги, то тетради, то конфекты, или заботились о моем воспитании, или делали мне удовольствие и брали меня к себе на Рождество. А я, ничтожное создание, то жалоблюсь, то ленюсь. Ничто еще в моей жизни не достойно похвалы"... За этим бесконечным письмом следовало письмо еще длиннее от 1--2 февраля, в котором он описывал прошедшее воскресенье 29 января, когда за ним к Трескиным приехала в 5 часов старшая сестра тети Любы -- Елизавета Антоновна Арцыбашева. Она поехала с ним в Эрмитаж, где в отдельной комнате обедала тетя Люба с кузинами: Сашей и Леной, ее младшими дочерьми {Старшей не было. Замужем за Мих. Роговичем, она жила в Западном крае.}. "Вообрази себе: обед стоил 17 рублей 50 копеек! Я был (т. е. старался) галантным кавалером -- "кринолином": несколько раз благодарил, например, за обед"... После обеда все поехали в гостиницу, в которой остановились Ивановы. Кузины переоделись, а в 7 1/2 часов были в Большом театре. Давали "Севильского цирюльника", бенефис Герстер[1]. "Эта опера мне довольно понравилась (ибо лучше я не видел). Очень смешно брили опекуна Розины. Герстер привела всех в восторг, как только явилась". Но стоимость ложи (35 рублей) привела его в ужас. "Ну-ж я и 50 копеек не истратил бы на театр, а эти 35 рублей употребил бы на покупку книг!.."

 Кончая это описание, он заключает: "Теперь эпилог к этому дню. Был ли он для меня весел? -- Нет, нет! Один час, приведенный лицом к лицу с вами, милые, дорогие, умные, сердечные, швушалочки {Леля не мог не придумать какого-нибудь дикого ласкательного прозвища.}, стоил в 3 раза более 30 таких дней. Ах, когда я вас увижу?!"... И начинается опять целая жалобная эпопея, читая которую я даже начинала сердиться: "Я взволнован, вспомнив о вашем блаженном житье -- насилу держу перо"... Так писать, когда провел так приятно время с родными и в театре, где я еще ни разу не бывала!.. Впрочем, Леля сам спохватился и сознался: "Фу, какое у меня глупое письмо! Уж не сердитесь на меня, это для меня хуже всего. Напиши, душечка, сердишься ли ты на меня? Уж я гадал по пальцам, выходило -- да, ужасно!" Ни тетя, ни дядя не сердились, читая эти послания в 12 страниц мелкого, убористого почерка, но я пожимала плечами; все еще в нем не было мужественности. Дядя с тетей, вернее, беспокоились о нем, помня его нервную болезнь в 1-м классе, и уже был поднят вопрос о переезде нашем в Москву. Об этом я тотчас же сообщала ему, добавляя, что в таком случае мы с Оленькой, вероятно, все-таки поступим к Фишер, и просили выслать нам программу: "Не радуйся еще очень, но надейся, потому что об этом уже серьезно говорят дядя и тетя. А пока будь спокоен, вооружись терпением, мужеством "для отражения врагов и низвержения супостата!" Терпением, в особенности, прибавила бы я, читая в дальнейших письмах его: "Отношения к Рыловникову улучшились, ибо он часто списывает у меня... Искусным уважением я заставил Алферова подойти помириться... У Дерибизова и еще у двух мальчиков за сочинения, написанные мною, разные,-- 5. Дерибизов подходит ко мне, протягивает руку и говорит: "Мерси, мадам актриса, за ваше маранье!"

 Частые, бесконечно длинные письма служили Леле (как мне дневник) отдушиной переживаемого и в феврале письма стали еще длиннее, и писал он их почти-что ежедневно: на него свалилась большая забота -- болезнь дяди Гриши {Григорий Алексеевич Шахматов, брат моего отца.}, того, который томился, не зная, что с собой делать... После смерти дедушки, когда дедушкин дом перешел тете Натали, он жил и Саратове одиноко, в небольшом собственном домике в 3 окна и, опутанный Вединяпиным, лишившись Козловки, жил почти без всяких средств, более чем когда-либо замкнутый, молчаливый и печальный. Зимой он сильно заболел и вначале января очутился в Москве, в Екатерининской больнице. Чем он болел, не знаю. Доктор Кноппе требовал для него, главным образом, спокойствия и беззаботности, состоянья довольно трудно достижимого, вообще. Леля, вернувшись из Губаревки, навещал его каждый праздничный день. Улучшения здоровья не было, дядя Гриша терял терпенье и рвался из больницы, собираясь то в Саратов, то в Петербург. Леля принимал живейшее участие в судьбе и положении "страдальца", как он писал о нем, хотя подчас ему было очень тяжело, потому что раздражительность больного была нестерпима. Он кричал и сердился на всех и на все. "Я не люблю, когда меня хвалят,-- писал нам тогда Леля,-- но и не люблю, когда понапрасну бранят или винят, а это последнее я только и слышу от дяди Гриши. Мне это трудно переносить. Дядя Гриша говорит, что я не умею поставить себя в глазах родителей, и они обращаются потому со мной, как с младенцем; что я не развит, не опытен, глуп и т. д. Может быть, все это правда, но для чего полчаса после этого он спрашивал во многом моего совета?" -- Особенно доставалось лелиной гимназии. Он настоятельно требовал, чтобы Леля писал дяде, что Крейманская гимназия никуда не годится, а его надо поместить в лицей или в Правоведение.

 Получив эти письма с описанием отчаянного положения дяди Гриши, дядя командировал в Москву полесовщика Никанора, человека умного и расторопного, с поручением уговорить дядю Гришу приехать в Губаревку, где ему приготовили отдельное помещение, и где он мог бы жить покойно и беззаботно, пользуясь уходом, то, что, по словам доктора Кожевникова ("личность в высшей степени симпатичная") {Из письма Лели.}, было ему нужнее всякого лечения. Приезд Никанора, бывшего близким человеком дяди Гриши с детства, очень обрадовал Лелю. К тому же, и ему с этой "оказией" были посланы особенно длинные письма и гостинцы в виде лепешек, засахаренных фруктов и орехов... Он надеялся, что Никанор сумеет успокоить и убедить дядю Гришу ехать с ним в Губаревку. Сначала дядя Гриша назначил день своего отъезда и собрался в Губаревку; вызвал Лелю, прося его остаться начевать у него, но утром раздумал, говоря, что климат севера для него полезнее.

 Никанор вновь убеждал дядю Гришу ехать домой, к родным, вновь дядя Гриша собрался в Губаревку и потребовал, чтобы Леля опять ночевал у него (не смыкая глаз из-за тяжелого воздуха, вида сукровицы от пролежней и криков, стонов и гневных возгласов больного), а утром решительно отослал Никанора в Губаревку, сам же стал собираться в Петербург и в среду на масленице, наконец, покинул больницу и поехал на Николаевский вокзал. Сопровождавший его Леля и лакей его Макар внесли его в мягком кресле в вагон. Леля тепло укрыл его, подстелил ему подушки и т. д., и в 8 часов 30 минут курьерский поезд умчал его в Петербург.

 Вскоре получилось известие от дядя Володи, что больной доехал благополучно. Заботливый Макар с вокзала отвез его в военный госпиталь, где его устроили очень хорошо. Но жил после того дядя Гриша недолго и скончался в госпитале. К похоронам его, о которых узнали поздно, никто из родных не поспел, и одна Наташейка провожала гроб этого одинокого и несчастного человека... Отъезд дяди Гриши был в среду на масленице, а с четверга Леля отправился к Трескиным и провел у них всю масленицу. В четверг же вечером он с Трескиными отправился в манеж: Арцыбашева дала ему почетный билет. "Там было пропасть моих товарищей,-- писал Леля,-- по-видимому весело, но без умолку гудевшая музыка так расстроила мои нервы, что я делал невольные движения руками; нет, не надо мне увеселений, не надо опер итальянских, манежов, балов и театров, не надо ни шуму, ни веселья; мне надо тетю и дядю".

 Но переезд в Москву откладывался, все из-за денежных и хозяйственных затруднений. Прежде всего надо было позаботиться о том, как оставить Губаревку "Раб с одним талантом" был произведен в дворецкие, так как управляться с дворовыми он был не в состоянии. Даже будучи дворецким он, командуя только банками варенья и клюшником в амбаре, ежедневно устраивал драмы, в особенности со Стешей, которая никак не могла помириться с его придирчивой скупостью.

 Тогда управляющим Губаревкой был назначен молодой человек, Шмит, сын землемера, незадолго перед тем кончивший какое-то сельскохозяйственное училище. Мать его, Марью Дмитриевну, мы знали с детства. Она всю жизнь прожила сначала у родителей тети -- Челюсткиных, а потом, как вдова без средств, всегда "надарживалась" {Гащивала.} в районе челюсткинской семьи.

 Хозяйство в Губаревке стало понемногу налаживаться: наняли годовых рабочих, прикупили лошадей, выписали хороших семян и готовились приступить весной к посеву, не сдавая в аренду: арендаторы истощали и иссушали почву, сплошь все засаживая подсолнышем. Дядя, считая Шмита еще не опытным, рассчитывал его направлять (сельскохозяйственная библиотека дяди и выписываемые сельскохозяйственная журналы очень делу помогали) и поэтому отпускал нас в Москву без себя. Но пока шли сборы да переговоры, настал великий пост, письма Лели стали гораздо покойнее, ехать было не крайность, и мы остались в Губаревке. Одобрял это теперь и Леля. С тех пор, что он избавился от праздничных дней в гимназии, проводя их у Трескиных, ему стало гораздо веселее. "У Трескиных в доме очень симпатично,-- писал он,-- теперь все слышатся разные словообразования после вчерашнего вечера". В субботу, накануне, Леля в 12 часов ночи занимал их историческими беседами, и Трескина поручила ему написать родословную индогерманских семейств (!). Добрейший В. А. Трескин, умная, образованная, очень живая, всем интересующаяся Наталья Васильевна и дети их -- составляли действительно редкое сочетание семейного счастья и согласия. Кроме того, Леля стал часто бывать у тети Любы Ивановой, у Арцыбашевой (Елизаветы Антоновны), жившей с своим старичком. Заходил не раз к Николаю Арсеньевичу Бартеневу, большому приятелю дяди с тетей, жившему с ними и в Париже, и в Губаревке, до нашего приезда. Теперь он был в большом горе, потеряв незадолго перед тем жену, оставившую ему двух крошек -- дочек. Невольно, Леля уходил в интересы вне гимназии, что им и выражено ясно в письме от 12 февраля.

 "Я ищу теперь такого сообщества, где царствует принцип повиновения, где русское юношество не задалось ужасной мыслью -- свободы в безграничном ее смысле, свободы в ее исковерканном понятии, а, следовательно, с удовольствием выхожу из стен нашей гимназии и ищу такого сообщества далеко от Петровки!.." Он даже стал холоднее или, может быть, покойнее, относиться к своим друзьям: "Я нашел в Всеволожских простодушие, нашел в них сочувствие, но их природная пылкость влечет их далеко от книг, им бы только на бал, им бы только веселье"... В Ширинском он заметил охлаждение к отцу, который "своей строгостью, желая воспитать сына старательно и направить его мысли в правую сторону, сделал то, что сын стал смотреть на отца, как на чужого, стал бояться его, стал скрывать от него и, наконец, разлюбил его"... "Итак, я solo, но это уединение, которого я ищу, уединение, которое я испытываю ночью, спасительно действует на меня".

 Кроме того, его все более и более увлекало раздобывание слов. Продолжала и я снабжать ими, и сам он "прикупал" их в гимназии. "Очень тебя благодарю за слова,-- писал он мне 6 марта,-- пожалуйста, не ленись, пиши всякое слово, которое узнаешь, ибо каждое слово для меня равняется каждому рублю для другого -- по ценности. У меня теперь одних санскритских слов более 700. Я теперь могу сказать фразы две -- три; напишу когда-нибудь письмо с переводом".

 "Если Вам интересно, можете посмотреть на мой филологический бюджет за эту неделю, т. е. приход и расход,-- писал он о том же 12 марта,-- у отца ученика 4-го класса я купил за 50 санскритских слов и за 3 готских слова -- 60 исландских. За 40 персидских слов и 8 арабских -- 50 финских и литовских. У дяди ученика 3-го класса -- я купил за 257 древнегерманских слов -- 60 редких готских слов".

 "За 641 санскритское -- еврейскую азбуку и готские спряжения и склонения. За 70 кельтских -- 340 санскритских, еще не всех выданных".

 "Я называю покупкою -- обмен, и, конечно, даю только копию со своих слов; торговля производится через сыновей".

 В том же длиннейшем письме от 6 марта Леля писал об одном ученике своего класса, Прогульбицком, который, по поручению отца, хотел купить у него слова, примечания к ним и, кроме того, его сочинение "Взгляд на историю с филологической точки зрения" за 6 рублей. "Конечно, я не согласился, а дал мое сочинение даром".

 В следующем письме он писал о том же: "Прогульбицкий предлагает за мои сочинения 8 рублей,-- цена всего Афанасьева. Вот честь для меня, но я не желаю отдавать, во-первых, потому что я не купец, во-вторых, я не достоин такой чести, в-третьих: при чем я останусь, если все отдам?"

 Тем более, что незадолго перед тем Леля написал "громадную статью" для себя, конечно,-- "Республика и монархия", карамзинским слогом {Как ворчала я, прочтя "Бедную Лизу".}, но имел неосторожность защищаться от нападавших на него товарищей, и это творение исчезло в их руках.

 "Я составил филологические теоремы, т. е. истины, требующие доказательства; доказываю я алгеброй". Но Прогульбицкий не отставал. Он предлагал уже 8 рублей 75 копеек "Я тебе, дядя, не показывал их еще и вдруг отдавай чужому! Да пожелаешь ли ты, чтобы твой племянник писал их для публики?" И добавлял, что если бы и позволили ему это, то все-таки не продал, а отдал бы их даром.

 "Но, если бы я видел, что вы умираете с голоду, я за 2 копейки продал бы все, все мои произведения, все мои книги и поднес бы каждому из вас однокопеечную булочку... Я одно только чувствую, сознаю, но бессознательно, но со смыслом, что если я что-нибудь знаю, если сколько-нибудь понимаю, это только благодаря богу и никому более другому, и вам. Моя любовь к языку не есть врожденное мамой; это есть моя существенная потребность, мое призвание, увеличивающееся мыслью, что это может послужить и вам, что если я выручу за это несколько лепт, они могут вам быть полезны; на них, может быть, можно будет купить книгу дяде, тебе, красавица, шелковое платье, Жене -- юбку, Оленьке -- башмаки". В письме от 16 марта Леля продолжал: "У меня критическое положение; желаю купить армянскую азбуку и несколько мифологических песен, но за нее требуют 1200 слов санскритских. Такого у меня нет капитала -- отец Прогульбицкого предлагает 10 рублей, но присовокупляя, что больше не даст. Я узнал, что он занят каким-то большим сочинением и надеется многое из меня исчерпать. Я предлагаю ему просто-напросто переписать даром, что ему нужно; но странно, он не соглашается, а непременно хочет целиком добыть мое".

 "Странный ты мне даешь вопрос, не желаю ли я прусские божества? -- Конечно, непременно. Когда Прогульбицкий просматривал мои тетради, он сказал, что пруссы не славянского племени, ссылаясь на одну из антропологических моих таблиц. На другой день я отправил ему заметку, занимавшую 5 страниц, в которой я доказываю славянское происхождение пруссаков; он ничего на это не ответил. В последнее время я перечитал 1-й том Соловьева и нашел, что можно было написать два таких тома, доказывая неверность взгляда его. А ведь это первоклассное сочинение, сочинение образцовое".

 "Конечно, мне не подобало бы написать такого тома, но просто жалко становится, видя заблуждения такого высокого ума; как же, я думаю, заблуждаются низкие умы, как же заблуждаются мне подобные люди, и, хотя я так устроил, что всякое в моих тетрадях определение подтверждается доказательством, все же не избегнул ошибок, и всякий из будущего поколения найдет тьму ошибок на каждой странице. Писал Татищев[2], его обвинял Карамзин, писал Карамзин, его обвиняют уже открыто в книгах (например, Афанасьева[3]); просто страшно писать: Крылов[4] и то боялся критики. Не знаю, как ты, Женя, но я нахожу, что Наполеон не был великий человек, а стоит даже ниже Александра Македонского. Все его победы суть не им одержанные, но духом времени, народом французским, тогда как Александр Македонский одержал победы личным влиянием и, можно сказать, что не было бы Александра Македонского, не было бы войны персидской и индийской, но если бы не было Наполеона, была бы общеевропейская война".

 История по-прежнему сильно интересовала Лелю, хотя он и уделял свои досуги словесности. Он читал с особенным рвением тогда Грановского[5], хотя находил, что не все его мнения правильны: "Он слишком философствует. Он понял, по моему мнению, историю, ее задачи; взгляд его сторонний (!). Карамзин -- явная его противоположность, но еще хуже его. Надо занять середину между ними, чтобы создать себе новый, верный взгляд на историю. Хочу писать сочинение -- Карамзин и Грановский. Я думаю, что мне придется держать экзамен в университет на 2-х факультетах: юридическом и историко-филологическом". {Почему Леля упомянул о юридическом факультете, совсем не помню, т. к. о юридической карьере никогда и речи не было.}