Вскоре мы очутились в Лейпциге, на Salomonen Strasse, в пансионе фрау Хенниг. Дом стоял во дворе в саду. У нас было 4 комнаты. Дядя с тетей обедали у себя, а мы были обязаны обедать в час и ужинать в 7 часов вечера внизу, в общей столовой. Пансионеров было немного. Были какие-то родственницы и знакомые фрау Хенниг, сменявшие друг друга. А постоянных, кроме нас, было всего два студента -- Винкельман и Вольнер. Оба были очень высокого роста, провели юность в России и совершенно свободно, без акцента говорили по-русски. Они были дружны и, вероятно, однокурсники в университете, но не походили друг на друга. Вольнер был очень добродушный человек. В его синих глазах, при черных, как смоль, волосах и бородке, светилась и доброта и приветливость. Поэтому я не особенно протестовала, когда дядя объявил мне, что Вольнер будет мне давать уроки древних языков. Винкельман был красавец. Черные, очень красивые глаза, русые волосы и усы. Он обращал на себя внимание даже на улице. Но в глазах и осанке его была такая гордость, от него веяло таким холодом, что фрау Хенинг с домочадцами ходила перед ним на цыпочках. За столом, уставленным кружками пива и колбасой всех сортов, он никого не удостаивал своими беседами и только вполголоса, да еще часто недовольным тоном, разговаривал с Вольнером. Он наводил на меня непреодолимый конфуз, и я, на мое несчастье, еще вздумала краснеть. Не тогда, когда он ко мне обращался, этого никогда и не случалось, а тогда, когда тетя произносила при мне его имя и испытующе смотрела на меня. Тогда я краснела до слез, и от конфуза, и от досады на себя, и от того, что тетя думает, что я поражена Робертом Винкельманом, тогда как я только бесконечно злюсь и на себя и на его гордый вид, унижающий меня, на его манеру держать себя гордо, свысока. Вообще мне претило особенно, когда за столом поднимались рассуждения нашей хозяйки о России, о которой она понятия не имела, и представляла себе ее только как страну вечных льдов и лютых морозов, а если говорили о "Russland", она тотчас добавляла, как бы единственное прилагательное для России: und so viele Wolfe! {Столько волков!} Даже ее комплименты были ядовиты и обидны.
Ее, например, удивляло, как могла Оленька, ein so zartes, feines Kind {Такое нежное, тонкое дитя.} прожить и даже родиться в России.
"Вот она,-- ворчала я, сообщая Леле свое негодование,-- эта немецкая тупость! Воображает, что они только культурные люди, а мы -- дикари! Ей бы сперва географии да истории поучиться". Леля мало реагировал на мое возмущение. Он был слишком поглощен своими уроками и тем, чтобы быть учеником, достойным своего "российского происхождения", говорил он шутя. К сожалению, у меня не осталось никаких следов о пребывании его в Лейпцигской гимназии. Режим немецкой гимназии -- штрафы денежные за рассеянность, удары линейкой по пальцам за шалость и многое другое -- делали пребывание совершенно неприятным. Помню только, что и его репетировал Вольнер из древних языков, и, сознаюсь, теперь я сравнительно усердно готовила уроки приятелю этого "зазнайки". Вольнер очень хвалил меня, да, вероятно, я и делала успехи, судя по сохранившемуся письму моему к дяде на греческом языке.
Но дяде все было мало. Он приготовил уже мне пансион: Tochterschule некоей фрау Шульц. Странно отнеслась эта высокая, толстая начальница ко мне, junge Russin {Молодой русской.}. Побеседовав со мной с полчаса, вместо экзамена, она определила меня в 5 классов зараз. Из французской и немецкой литературы я очутилась в старших классах, даже в выпускном, остальные же предметы проходили в нисходящих классах, английский же язык -- в младшем классе, хотя я совершенно свободно переписывалась на нем, практики ради, с Сесиль Ширковой. Что руководило матроной, бог весть, вероятно, та же фантазия, что в России обучают шиворот-навыворот. При Оленьке была очень милая, молодая девушка, еврейка, фрейлейн Штейнберг. Она учила ее всем предметам по-немецки. Праздниками мы делали с ней длинные прогулки за город, в Schillers Häuschen {Домик Шиллера.} и пр.
Так прошло два месяца. В общем жизнь эта не очень была нам по душе. Город, пропитанный угольным и сигарным дымом, нам не нравился... Но всех более стал тяготиться этой жизнью дядя. Мы, собственно, не знали, что послужило толчком к разговорам о переезде в Париж. Как бы то ни было, но в начале нашего декабря мы простились с Шульц и в довольно морозное, туманное утро die russe Familie {Русская семья.} очутилась в какой-то дорогой гостинице в Париже.
Свободное копирование
